Страница 3 из 101
— Чего стал? — рычит Басманов.
— Исповедать бы князя надо, — хрипит Басалай.
— Исповедали в Чудовом[7]. Делай свое дело. — Басалай, снимая с плеч Шуйского кафтан, негромко спрашивает вполне участливо:
— За что ж тебя эдак-то, Василий Иванович?
— За правду, братец, за правду, — бормочет князь обескровленными губами.
Приняв кафтан, палач бросает его вниз помощнику, Спирька ловит еще теплое платье осужденного.
Басалая оскорбили и рассердили окрики боярина, и он нарочно, назло ему тянет время. Не спешит. Великодушно молвит Шуйскому:
— Простись с миром, Василий Иванович.
Шуйский кланяется народу на все четыре стороны, по щекам его катятся слезы, исчезая в седой бороде. И на каждый поклон одно повторяет:
— Простите меня, православные. Невинен я пред Богом и государем. Невинен.
Притихла площадь, завороженная этими поклонами и словами. И тут откуда-то из середины толпы срывающийся звонкий голос:
— И ты нас прости, окаянных!
Воспрянула, загудела толпа одобрительно. И впрямь: ежели невинен, за что ж казнить-то? Не окаянство ли это?
И тут от Фроловских ворот цокот копыт, скачет на белом коне Яков Маржерет — царский телохранитель. Подняв руку и привстав в стременах, кричит:
— Стойте! Стойте!
Все, кто ни был на площади, обернулись к нему.
— Царь помиловал князя Шуйского.
Взревела, возликовала толпа. Кто что кричит — не разобрать, но всем ясно — славят царя, здравие ему едва ни хором кричат.
Воевода Басманов аж посерел с лица: не успел. Обидно. А все этот чертов Басалай, тянул нищего за суму поганец. «Ну я ему еще припомню», — успокаивает себя Петр Федорович и как утопающий за соломинку хватается за последнее, кричит подъезжающему Маржерету!
— Указ! Указ где?
— Указ сейчас дьяк принесет. Пишут. Меня государь послал, чтоб не опоздать.
Палач не менее других рад случившемуся. Гаркает вниз помощнику:
— Спирька-а-а…
Тот догадлив, не зря в подручниках обретается. Швыряет княжий кафтан вверх прямо в руки Басалаю.
Сам князь Шуйский от этой новости едва Богу душу не отдал. Бывает и такое от радости. Ноги в коленках ослабли, трясутся, зубы стучат. Басалай напяливает кафтан на обалдевшего князя.
— Во, Василий Иванович, не зря я время-то тянул, не зря.
— Спасибо, Басалаюшка, — бормочет севшим голосом Шуйский.
— Теперь ты вроде внове народился. А?
— Эдак, эдак, братец.
— Вот царь-то наш Дмитрий Иванович каков. А? Умница. Справедлив. Все ведает, что народу надобно. Все.
Шуйский от счастья почти обезножил, идти не может. Басалай помогает ему спуститься с помоста. А там откуда ни возьмись слуга князя Петька кинулся навстречу, схватил руку Шуйского и, заливаясь слезами, целовать начал.
— Василий Иванович… Василий Иванович…
Шуйский гладит другой рукой Петькину лохматую голову и наконец-то уясняет для себя окончательно: «Жив! Живу! Помилован!»
Князь Скопин-Шуйский прискакал домой на коне, въехал в ворота, кинул повод подбежавшему конюху:
— Напои, дай овса и не медль. И готовь мне колымагу, ту, что полегче.
Встревоженная мать встретила его в прихожей.
— Ну как, Миша?
— Все. Помилован Василий Иванович.
— Слава те, Господи, — закрестилась княгиня. — Обедать будешь?
— Не. Выпью сыты[8] да поеду.
— Куда же? Сегодня ж воскресенье, Миша.
— Царь в Углич посылает.
— Зачем?
— За царицей Марфой Нагой.
— За Марфой? — удивилась княгиня. — Но почему именно тебя?
— Хых, — улыбнулся Михаил. — Он когда согласился помиловать Шуйского, так и сказал: «А теперь, Михаил Васильевич, ты мне услужи, съезди в Углич, привези мою мать царицу Марфу».
— Он что? Спятил? Она ж может не признать его.
— Признает, мама. Куда она денется? Дни три тому туда поехал постельничий царя Семен Шапкин, он уговорит.
— А зачем же еще тебя шлет твой царь?
— Для чести, мама, для почету. Царскую мать должен князь везти, не менее. А из всех Рюриковичей Дмитрий мне только и доверяет.
— М-да, — вздохнула с горечью княгиня. — Велика честь, куда уж. От такого доверия хоша головой в прорубь.
— Ну куда денешься, мама? Кому-то я должен служить? Служу русскому престолу. Я же не виноват, что на него столько желателей.
— Я тебя не виню, сынок. Просто обидно за тебя, что к твоему взросту такое время приспело. Разве ж я тебя для этого вора растила?
— Ну, мама.
— Ладно, ладно. Иди пей сыту да с женой попрощайся. Я распоряжусь тебе на дорогу стряпни в корзину нагрузить.
2. Мать царя
Скопин-Шуйский в сопровождении полусотни конных стрельцов прибыл в Углич вечерней порой, когда во дворах хозяйки доили коров, воротившихся с пастьбы.
— Давай к приказной избе, — велел кучеру князь.
Войдя в переднюю избы, Скопин увидел справа на залавке у печи мужика, клевавшего носом. Не то сторож, не то рассыльный.
Князю пришлось кашлянуть, дабы разбудить его. Мужичонка ошалело вскочил и, выпучив глаза на важного гостя, отрапортовал:
— Никак нет, не сплю я.
— А я разве спорю, — улыбнулся Скопин. — Скажи-ка лучше, братец, где у вас царский посланец Шапкин.
— Господин Шапкин в красной горнице, — указал мужик на дверь. — Изволят трудиться.
Как оказалось, господин Шапкин в гордом одиночестве «трудился» над корчагой с хмельным медом, закусывая вяленой рыбой. Увидев гостя, обрадовался:
— А-а, Михаил Васильевич, с прибытием вас. Я вообще-то Пушкина ждал, государь сказал — его пришлет с охраной.
— Вот, как видишь, меня послал.
— А я слышу топот копыт, ну, думаю, Пушкин прибыл, — заплетающимся языком говорил Шапкин, наполняя кружку хмельным. — Выпьешь, князь?
— Отчего ж не выпить. Только давай, Семен, решим сначала, где стрельцов разместить.
— Это проще пареной репы, — сказал Шапкин и крикнул: — Эй, Пахом! Подь сюда.
В дверях явился тот самый мужичонка, «клевавший» носом в передней.
— Выспался, хрен луковый?
— Никак нет… тоись…
— Вот что, Пахом, там на улке конные стрельцы, отведи их на постой в Покровский монастырь. Я с настоятелем договорился. Токо скажи им, чтоб коней в ноле не пускали. Разбойники покрадут.
— А как же кормить коней-то?
— Это не твое дело. Пусть с монахами договариваются, у них овес есть, продадут. Могут и зеленки подкосить. Ступай.
Когда мужик ушел, Шапкин извлек из стола вторую обливную кружку. Наполнил обе.
— Ну за встречу, князь.
Выпили, стали обдирать рыбины. Шапкин посоветовал:
— Поколоти ее об стол как следует, князь, легче обдирать будет.
— Что и тут разбойничают, — спросил Скопин, колотя рыбиной о край стола.
— А где счас не разбойничают, Михаил Васильевич? В державе развал, все воюют, сеять некому, а есть все хотят. Какой смерд посеет, соберет хлеб, так ведь отберут, еще, глядишь, и самого прибьют. Так лучше палицу альбо рогатину в руки и иди на дорогу проезжих грабить. В иных деревнях все мужики разбоем промышляют, а вон под Талдомом сам помещик с ними в атаманах.
— Уж не он ли на нас налетел? Мы под Талдомом шатры на ночь ставили. Они наскочили ночью. Хорошо, сторож бдел, стрелил из пищали. Стрельцы вскочили, быстро разобрались с ними! Двух убили, одного ранили. Хотели гнаться за убегавшими, я не разрешил.
— Пошто?
— Темно ведь. Место незнакомое. Нарвутся на засаду. А мне людей терять никак нельзя, не за тем послан.
— Пожалуй, ты прав, князь. Ну что, Шуйского казнили?
— Помиловал царь. Отправил в ссылку в галицкие города.
— А Дмитрия с Иваном?
— То же сослали.
— Поди, обижаешься за дядьев-то?
— Они не дети, знали, на что шли.
Выпили по второй. Скопин спросил:
— Где царица?
— В Богоявленском монастыре иночествует.
— Как ты с ней? Уговорил?
7
Имеется в виду Алексеевский Архангело-Михайловский мужской монастырь в Московском Кремле.
8
Сыта — медовой отвар, разварной мед на воде.