Страница 18 из 20
— Понимаешь, Олег, — говорил Мономах, не глядя в глаза кузену, — не всякие обстоятельства зависят от нас. И не всегда мы можем пойти против воли народа…
Олег перебил его беззлобным смехом.
— Видел бы ты себя со стороны! — сказал он. — Владимир Мономах, весь из себя правильный, мне — знаменитому крамольнику и скандалисту лепит горбатого про непреодолимые обстоятельства и про волю народа. Ради этой сцены стоило дожить до моих лет. Расслабься, Володя! Ты что, думаешь, я с тобой за Киев воевать стану? Стар я уже для таких развлечений. Здоровья нет. Мне уж не воевать, а помирать пора. Прожил я свою жизнь весело, а умереть хочу спокойно. Я знаю, что с моей репутацией покой на Руси не обеспечить. Так что тебе и карты в руки. А что у моих сыновей прав на Киев не будет, так это ж дело поправимое. Сыновья у меня подрастают хорошие — все в меня. Свое не упустят, а чужое не пропустят. Зачем им права? Много ли у меня было прав на Чернигов? Права не даются — их брать надо. Это мои сыновья с детства усвоили. Они свои права в ножнах носят и предъявляют по первому требованию. Так что еще неизвестно, чьи дети раньше в Киеве окажутся — твои или мои. Но это уж их заботы. А нам с тобой спокойно остаток дней дожить надо.
Владимир с облегчением вздохнул.
— Спасибо, Олег, — сказал он. — Ты рассуждаешь как государственный муж.
Олег поморщился.
— Пустое, Володя. Правь в свое удовольствие. Впрочем, удовольствие, пожалуй, то еще. Я слышал про киевские беспорядки.
— Да, народ недоволен процентными ставками по кредитам. Разобраться надо. Возможно, новый закон потребуется. Естественно, ты тоже можешь поучаствовать в обсуждении, если хочешь.
— Да я, знаешь ли, не силен в экономике и юриспруденции. У меня по этой части боярин Иван Чюдинович главный специалист. Я пришлю его к тебе — обсуди с ним.
Так Владимир и Олег расстались друзьями. Впрочем, врагами они никогда и не были. Даже когда они воевали друг против друга, даже когда Олег выгонял Владимира из Чернигова, даже когда, воюя с ним, погиб сын Мономаха. Ничего личного — такая уж у князей работа. Когда-то Владимир уступил Святославичам Черниговщину, а теперь они уступили ему Киев. Все справедливо. А если и нет, то дети их еще разберутся.
А пока Владимир собрал в Берестове под Киевом бояр: Ратибора киевского и тех, кого прислали на совещание другие князья, чтобы разобраться в кредитных проблемах и принять соответствующий закон.
«Многие кредитов набрали, — рассказывал боярин Ратибор. — Ставки заоблачные, многие не могут расплатиться. Вот народ и взъелся на евреев. Гнать их, говорят, с Руси надо. У нас и свои желающие деньги в рост давать найдутся».
В средние века общество делилось строго по семейному принципу. То, что сейчас осуждается и называется мафией, в те времена было в порядке вещей. Только сын князя мог стать князем, а сын ростовщика — ростовщиком. Кланы не смешивались, и переход из одного в другой был невозможен. Естественно, если появлялась какая-то национальная группа, то она занимала определенную экономическую нишу, и никого другого туда не пускала. Ростовщиками были евреи. При Святополке они чувствовали себя в Киеве вольготно и давали в долг с такими условиями, какие сами хотели. Очевидно, великий князь тоже что-то с этого имел.
— Ну, насчет гнать с Руси — это мы еще подумаем, — сказал Мономах. — А пока надо бы с кредитами разобраться.
— Больше всего людей пострадало от краткосрочных кредитов, — объяснял Ратибор. — Их дают под третные проценты, то есть платить проценты надо три раза в год. Один третный взнос составляет пятьдесят процентов, если не больше. Это значит, если кто берет в долг, скажем, десять гривен, то он должен заплатить за год пятнадцать гривен одних процентов. Плюс еще сам долг. Итого взять десять гривен и двадцать пять отдать. Это ж грабеж просто.
— Действительно, — согласился Владимир. — Двадцать пять гривен с десяти — с ума сойти можно! А если кредит брать больше, чем на год?
— Такие кредиты даются больше чем под двадцать процентов годовых.
— Варварство какое! Этот точно запретить надо. Пусть дают под двадцать процентов годовых, но не больше. То есть, с одной гривны десять кун в год.
Тогда в одной гривне было пятьдесят кун.
Интересно, что в начале двенадцатого века кредиты больше чем под двадцать процентов годовых считались варварством. Сейчас уже не считаются.
— А насчет третных процентов я так думаю, — продолжил Владимир. — Два раза пусть берут. По пять гривен. Это получается, ростовщик уже сто процентов чистого дохода получит. И хватит. Пусть потом требует обратно те десять гривен долга, что он давал. А если ему приспичит взять третные проценты в третий раз, то долг ему после этого возвращать не нужно. Совесть иметь надо — он и так уже получит пятнадцать гривен, когда в долг давал десять. Так в законе и напишем.
Усовершенствовав законы и успокоив киевлян, Владимир решил в очередной раз закрепить мир между князьями. Как раз к тому времени в Вышгороде, под Киевом был достроен каменный храм, посвященный памяти Бориса и Глеба. Почести, воздаваемые этим святым, должны были продемонстрировать единство потомков Рюрика всем — прежде всего самим князьям.
Владимир Мономах и черниговский князь Олег Святославович прибыли в Вышгород для торжественного перенесения мощей Бориса и Глеба. Туда же приехали самые известные священнослужители и множество простого народа.
Олег устроил грандиозный пир, на котором три дня угощались все желающие. Люди пили, ели и радовались миру между старинными соперниками — Владимиром Мономахом и Олегом Гориславичем.
В день перенесения мощей у церкви собралось столько людей, что не помогали никакие ограды — пришлось разбрасывать деньги, чтобы народ расступился и дал дорогу торжественной процессии.
Владимир и Олег сами внесли в церковь мощи святых и встали посреди храма, восхищенно любуясь его величественной красотой.
— Чудесно, — сказал Владимир. — Такого храма на Руси еще не было. Достойный памятник Борису и Глебу — то-то они сейчас на небесах радуются, глядя на эту церковь и на нашу братскую любовь, символом которой ей суждено стать. Здесь, на этом месте, теперь будут лежать их мощи. Я велю украсить их так, что со всего мира будут приходить люди, чтобы восхититься этой красотой. И серебряный терем велю над ними надстроить.
— Верно, Владимир, — эхом ответствовал Олег. — Все верно. Только лежать они будут не на этом месте, а там, на правой стороне, где отец мой наметил.
— Перестань, Олег, — поморщился Мономах. — Нашел время шутить.
— Какие шутки! Там им и своды уже устроены.
— Что за блажь! Засунуть их в какой-то дальний угол!
— Да нет, мы их поставим посредине, где они будут всем мешать! Лучше и не придумать!
— Конечно, Борис и Глеб всегда тебе мешали!
— Признай лучше, что у тебя нет вкуса. Ты все до абсурда доводишь. Мой отец уже определил, где им лежать.
— Твой отец? Кто здесь великий князь — я или твой отец? Командуй у себя в Чернигове, а тут Киевское княжество.
— А ты как князем стал? Когда ты у меня киевский престол из-под носа увел, я согласился не затем, чтобы ты всей Руси свою волю навязывал.
— Ну, это уж слишком! Когда ты выгнал из Чернигова моего отца, я это понял. Когда по твоей вине погиб наш дядя Изяслав — я это простил. Я простил тебе, когда ты и меня выгнал из Чернигова, когда ты половцев на Русь приводил, когда из-за тебя погиб мой сын. Я все простил и уступил тебе Чернигов, но теперь это уже переходит все границы. Измываться над мощами святых я не позволю!
— Войны все-таки хочешь братец?
Митрополит бросился между князьями, готовыми уже вцепиться друг в друга.
— Да вы что, сдурели совсем?! Нашли время и место! Не можете как люди договориться — так хоть жребий киньте.
Князья кинули жребий. Выиграл Олег. Владимиру пришлось смириться. Князья пожали друг другу руки, и народ с умилением смотрел на торжество братской любви и христианского смирения.