Страница 34 из 40
Тремя днями раньше внезапная ангина с высоченной температурой, навязчивая спутница моих молодых лет, погнала меня в медчасть. А.В. был в отъезде. За его столом сидел фельдшер, толстый сержант, читал журнал Крокодил и громко смеялся. «Пенициллин есть?» — спросил я прямо с порога. «Без доктора нельзя», — сержанту очень хотелось дочитать рассказ. «Поздно будет», — пообещал я и в изнеможении присел на топчан. Сержант отложил журнал, недоверчиво взглянул на меня и, похоже, разглядел нечто. «Штаны спустите», — сердито скомандовал он, порылся в шкафу и достал флакон с антибиотиком. Я еще успел почувствовать, как грубая игла вошла в мое тело, и тут же поплыл куда-то, где отсутствовали пространство и время...
Когда я очнулся, я увидел склонившегося надо мной А.В. Он был без мундира — белая рубаха с засученными рукавами, — и показался мне похожим на какого-то известного киноартиста, я даже подумал, что, может быть, он снится мне или мерещится. Часы показывали два, но различить день сейчас или ночь было затруднительно: за окном стояло полярное лето, низкое солнце почти без перерыва подсвечивало легкой позолотой белые занавески.
С А.В. мы знакомы не были: я совсем недавно прибыл в часть в составе небольшой группы, присланной сюда на переподготовку, и встречал его лишь на утренних разводах.
«Ну, что ж. Как говорится: был, не был, опять есть. — А.В. прикоснулся теплыми пальцами к моему запястью. — Температура нормальная. Покажите-ка горло. Сейчас сделаю вам еще укол и пойдем чай пить. У меня варенье малиновое. Мама прислала. Подмосковная малина. Вы, кажется, москвич? Вот и я тоже».
Мы пили чай в комнате А.В. — тут же, за стеной: ему было отведено жилье не в корпусах, где размещались офицерские квартиры, а прямо в медчасти, ярко побеленном одноэтажном домике на самом краю поселка.
«Похоже, на этот раз у вас обошлось, — сказал А.В. — А вообще-то надо удалять миндалины. Поколю вас еще два дня, заодно отдохнете, почитаете...» Мой армейский опыт насчитывал лишь полтора года службы — немного, но достаточно, чтобы оценить щедрость поднесенного старшим лейтенантом медицинской службы подарка. Не вскакивать, очертя голову, заслышав сигнал «подъем», не топтаться на разводе, валяться с книжкой вместо того, чтобы бежать кросс или гонять стальную машину по пересеченному препятствиями кругу танкодрома, — тут ведь не только отдых, тут освобождение, высвобождение от однообразной, не тобой размеренной и не тобой для тебя определенной жизни, бесконечной, как круг танкодрома, — свобода.
«У меня и книги кое-какие скопились. Хотите Хождение по мукам?»
Я вспомнил, что последнюю курсовую работу в институте писал как раз об Алексее Толстом.
«Да, так давно это было, что теперь и не знаешь иногда, было ли на самом деле. Вот и я, увлекался микробиологией, даже диссертацию почти накропал. Впрочем, может быть, и не написал бы никакой диссертации — отсиживал бы свои часы в лаборатории над одними и теми же пробирками. В армии каждый сочиняет свою сказочную покинутую гражданку, чтобы было, за что себя пожалеть. У меня санитар Петя, убогий, давно бы комиссовать, да статьи никак не подберу, и тот всё рассказывает, какие у него были на гражданке расчудесные хромовые сапожки; а у него, поди и кирзы-то никогда не было. Слушайте, может, нам спиртянского за стол пригласить? С ним веселее».
Я не возражал.
«Вы хотя бы успели не жениться? — спросил А.В., когда мы выпили по стопке и закусили малиновым вареньем (мне это было не внове: у меня был в Москве знакомый старик, известный фотокорреспондент, Николай Алексеевич С., он всегда закусывал ложкой варенья). — У меня мама очень страдает, что я один. Прошлым летом, когда ждала меня в отпуск, приготовила мне невесту. Девушка, и правда, прекрасная. Погулял я с ней месяц — и не женился. Жалко ее стало. Ну, сами посудите, что здесь делать, жене. Ходить в лавку за продуктами, слушать сплетни и отбиваться, пока не надоест, от натиска господ офицеров? Ей бы меня поблагодарить, а она обиделась. Теперь и к маме не заходит. А мама совсем одна. Кроме меня, у нее никого. Отец умер еще в тридцать пятом. Вы не поверите, от какого, казалось бы, пустяка. Натер валенком ногу. Общее заражение крови. Теперь бы я вылечил его одним уколом пенициллина».
Мы выпили еще по одной.
Старший лейтенант подошел к висевшему на стене небольшому зеркалу, долго рассматривал отражение своего красивого лица.
«Да. С женщинами у нас положение критическое. Наш главный ловелас Игорь Патрикеев (знаете, артиллерийский капитан?) называет их гагарами. Если вы охотник, предупреждаю сразу: подстрелить гагару — дело здесь практически невозможное. То есть имеется, конечно, военторговская Люся, несколько всем известных доступных жен, но я ведь не об этом. Разве что выпадет иногда съездить в командировку, куда-нибудь в приличный город, и чтобы не на день, не на два...»
«Вы, кажется, и сейчас из командировки?»
«Знали бы вы, что это за командировка! Впрочем, лучше не знать. Давайте-ка еще по одной, чтобы и мне о ней не вспоминать. — Он посмотрел на часы. — Скоро подъем. Вы, между прочим, при фельдшере моем ничего лишнего не говорите».
«Это который Крокодил читает?»
«Вот именно — крокодил. И мочалку, словно галку, проглотил. Послезавтра у меня выходной. Поведу вас перед тем, как выписать, на оздоровительную прогулку. И поболтаем заодно».
...Созревала морошка, тундра была словно ржавчиной покрыта. А.В. нагнулся, сорвал оранжевую пупырчатую ягоду, пожевал и выплюнул: «Спирт на ней настаивать не худо. А так — не люблю». Слово морошка привычно сопрягается в памяти с заветным именем — Пушкин. Вот и А.В. тоже — не дал мне опередить его: «Кажется, Пушкин перед смертью захотел морошки?»
«Да, моченой морошки. Попросил, чтобы жена его покормила».
«Должно быть, утешить ее хотел. Гагара была, что надо. Сколько ему оставалось?»
«Три четверти часа».
«Умирал молодцом. Нам бы так...»
Минуту-другую мы шли молча, восстанавливая в памяти события, которым от бессчетного воспроизведения их чувствовали себя как бы свидетелями.
«Теперь бы я его вылечил, — сказал А.В. — Вкатил бы ему пенициллина, почистил рану, повязку хорошую...»
«Чехов тоже говорил, что вылечил бы князя Андрея Болконского».
«Это из Войны и мира? Не помню. Давно не читал. Он что — тоже в живот был ранен?»
Я вспомнил одну из походя оброненных гипотез Сережи Соболева, безумных (как он сам их именовал): «Некоторые полагают, что, описывая ранение князя Андрея, Толстой воспроизвел рану Пушкина».
«Забыл. Давно не читал», — повторил А.В.
Мы помолчали.
А.В. снова потянулся за ягодой, разжевал, поморщился, снова выплюнул.
«Я тут одну с того света вытащил. Выпила дура от несчастной любви крысиного яда. И что же. Любовник не вернулся, муж колотит по-прежнему, людей стыдно. И деваться некуда».
«Вы это к чему?»
«Да вот подумал: вылечил бы я Пушкина, — снова царь, Дантес, цензура, долги, бабы, своя, чужие... Пришел бы он в медчасть и обложил меня по первое число за мои старания».
Спустя некоторое время на нашем пути выросла довольно высокая скала, заросшая цепким кустарником, — наверно, обломок материка, некогда вдвинутый сюда движением ледяных масс. «Как известно, направо пойдешь, налево пойдешь, всё что-нибудь да потеряешь. Может, попробуем прямо?» — предложил А.В. Я никогда не занимался скалолазанием, но отказываться было стыдно, — я лишь нерешительно пожал плечами. Первые же метры подъема убедили меня в том, что мы взялись за нелегкую задачу. Нога с трудом нащупывала куцые, скользкие уступы, ветви кустов царапали руки. Грудью, животом, даже щекой я прижимался к чуть теплому от нежаркого здешнего солнца камню и не понимал, какое чудо помогает кончикам немеющих пальцев удерживать мое большое тело между небом и землей; если мне удавалось поднять глаза, я видел над своей головой подошвы сапог А.В. «А ведь спуститься нам, пожалуй, не удастся», — крикнул он мне в минуту короткой передышки. «Тогда полетим вверх», — пробормотал я, страшась говорить громко. Пот лил у меня по спине. Я продолжал ползти вверх, не чувствуя ни ног, которые сами отыскивали нужный уступ, ни рук, хватавшихся за кусты и камни. «Давайте быстрее. Тут нас, оказывается, ждут!» — А.В. был уже на вершине, лежал на краю обрыва лицом вниз и протягивал мне руку.