Страница 31 из 40
Когда моя практика подходила к концу, Богарне, улучив момент — в комнате, кроме нас с ним, никого не было — громко прокричал, что заявку для распределения он мне дать не сможет — штаты во всех редакциях издательства укомплектованы. Осмотрелся и вдруг прибавил непривычно тихо: «Если я даже захочу дать заявку, там ее все равно не подпишут» — и показал костлявым пальцем на потолок, там, этажом выше, находились кабинеты издательских руководителей. Я наскоро распрощался с моими недолгими сослуживцами. Всем было некогда: время горячее — продолжался весенний сев...
Жанна проходила практику при научной части института: Наталья Львовна вытребовала ее, чтобы разгрести авгиевы конюшни делопроизводства, как она выражалась.
«Возможности даются для того, чтобы их использовать», — поучительно произносила Наталья Львовна. Жанна понимала, что — с намеком, но кто подскажет, как обратить синицу в журавля, чтобы унес в небо. Оставалось надеяться, что всё само собой как-нибудь устроится к лучшему, а на всякий случай сочинять письмо в областной пединститут — верилось, подыщут для нее что-нибудь.
Сережа требовал непременно скорей расписаться: если муж и жена, никакая комиссия при распределении уже не разлучит.
Господи, какой смешной, да при чем тут комиссия, — а жилплощадь, а заработок, а его диссертация, да ведь она маме его слово дала?..
Сережина мама сумела отказаться от ночных дежурств и теперь всю неделю ночевала дома.
Сережа и Жанна улучали часок-другой среди бела дня, когда можно было не пойти на занятия.
Сережка на вид оставался всё тот же — острый носик Всезнайки, хохолок на макушке, приоткрытый детский рот, но Жанна чувствовала, как всё увереннее являет в нем себя мужская требовательность и сила. И когда она клала ладони на его плечи, она чувствовала, что с нею уже не послушный мальчик, ведомый по ее прихоти тропами любви, а возросший мужчина, если и с не нажитым, то пробужденным опытом, по собственной воле подчиняющийся ей и подчиняющий ее собственной воле. Общение с ним становилось для Жанны всё завлекательнее, и именно теперь в самые прекрасные минуты общения немыслимо было расслабиться, бросить себя в крутые набегающие волны — она прислушивалась к шагам на лестнице, ей казалось, что именно сейчас послышится щелчок замка и на пороге возникнет Сережина мамаша с ее всегда правильно уложенными волосами и аккуратно подведенными губами...
Когда Жанна представляла себе, как бросает письмо в почтовый ящик (даже знала, в какой: отправляя письма матери, всегда суеверно опускала в один и тот же — в вестибюле Главпочтамта слева от входа), когда представляла себе, как конверт проваливается в темную щель, как хлопает, снова прикрывая щель, железный козырек (особенно вот это, как козырек хлопает), ей казалось, что в этот момент будет перерублена какая-то струна, которая связывает нынешнюю ее жизнь с будущей. Впрочем, хотя Жанна основательно обдумала и красиво выстроила необходимые фразы о любви к родному краю и о неотступном желании внести свою лепту в развитие науки и просвещения на просторах Сибири, письмо, если правду сказать, не было еще написано. Но начав говорить о нем, даже только думая наедине с собой, она тотчас пугалась и тосковала так, будто то, что она придумала уже нанесено на бумагу, и конверт запечатан, и протиснут в щель ящика, будто даже козырек хлопнул.
«Ох, Сереженька, как хорошо... Хорошо с тобой... Вот уеду в места отдаленные, поскучаешь, поскучаешь, — и забудешь меня...»
«А ваши места вовсе и не отдаленные. Отдаленные — это остров Сахалин. А ваши именовались местами не столь отдаленными. Но я тебя и не в столь отдаленные не отпущу...»
«Лапонька! — поморщился Жора Р., подписывая к защите диплом. — Какой облпед? Какие места отдаленные? А с кем я танцевать буду? Соболев твой гений, защитится за два года, получит площадь дополнительную, а пока Наталья приткнет тебя куда-нибудь в Подмосковье. И вся недолга. Я бы сам на тебе женился, даже не фиктивно. Танцевали бы по выходным, а в рабочие дни ваяли бы коллективно учебные пособия для вузов и техникумов. Но я, понимаешь, с родителями обретаюсь. Мать воплощенное терпение. А отец сущий психопат. На днях, представь, запустил в мать кастрюлей с макаронами. И макароны — хорошие. С фаршем. По-флотски. Оставил, шизоид, семью без обеда».
Глава двадцать четвертая. Пломбир
Спасибо, товарищ Гусев, // Я не люблю мороженого. // Только его увижу, чувствую я испуг... Дурацкие смешные стишки про недотепу, который, засмотревшись на девушку, объелся мороженым, крутились в памяти (Юра Майзель из нашей группы, непременный конферансье, читал их на вечерах самодеятельности с неизменным успехом). «Я не люблю мороженого», — сказала Сережина мама. Она сидела напротив, прямая, как восклицательный знак, постукивала аккуратно наманикюренными ногтями по матовому стеклу стола. Договорились встретиться у Охотного ряда ровно в полдень, и ровно в полдень, подстроившись к последнему удару курантов на недальней Спасской башне, началась гроза: без подготовки, без разбега, и солнце-то не успело еще толком спрятаться, рухнули с неба потоки воды. Накануне, под выходной, Сережка прибежал в институт счастливый: с мамой состоялся серьезный разговор, и, знаешь, она согласилась — можем хоть нынче подавать заявление. Жанна тотчас смекнула, что это хитрости: просто перебрасывает решение на ее плечи, чтобы самой перед своим Сергеем — как стеклышко. Мама хотела бы только прежде встретиться с Жанной, погулять вдвоем, еще раз по-женски с глазу на глаз всё обсудить. Ох, Сережка, Сереженька, какое же ты еще дитя малое!.. Ну, конечно, не дома, конечно, погулять: потому и погулять, и на улице, чтобы не тянуть — высказать, что надумала, и развернуться прочь. Жанна чуть не расхохоталась, когда точь-в-точь в минуту назначенной встречи оглушительный раскат грома встряхнул воздух и над головой будто банную шайку опрокинули, — очень уж смешно мамаша вскинула лакированную сумочку, прикрывая перманент. Но теперь ничего не поделаешь: свернули в первую подходящую к случаю дверь, иначе промокнешь до нитки...
«Кафе-мороженое» на улице Горького... То, давнее, первое, еще довоенное, которое в самом низу, ближе к Охотному ряду... Заветное место... Культура дружеской встречи в «учреждениях общественного питания», утраченная после революции, начала восстанавливаться лишь в нынешние годы. Слишком долго продовольственный вопрос (вечная «продовольственная проблема», как значилось в государственных и партийных документах) портил нас не хуже, чем обернувшийся поговоркой вопрос квартирный. В стране карточек, пайков, норм, нехваток, очередей было нелепо, после немалых усилий заполнив собой место в этом самом «общественном питании», отделенном от остального мира забронзовевшей вывеской «Свободных мест нет», пренебречь возможностью питаться. Назначить любовное свидание за бутылкой легкого вина, вести деловую беседу, потягивая через соломинку коктейль или просто задуматься о своем над чашечкой остывающего кофе. Любовное свидание, деловая беседа, думы о настоящем, былом и грядущем непременно оказывались гарниром к дефицитному шницелю или киевской котлете. Лишь пожалованное однажды в добрую минуту по высочайшей прихоти москвичам кафе-мороженое образовалось учреждением, в котором питание не оттесняло на задний план, но, радуя вкус, обоняние и осязание, сопровождало иные человеческие потребности. В карточке меню — несколько сортов пломбира (нашего, советского, лучшего в мире!), прохладительные напитки, ничего более; алюминиевые вазочки с тремя-четырьмя разноцветными шариками не загромождают пространства покрытого матовым стеклом стола, невесомые ложечки незамечаемо, не требуя усилий, погружаются в схваченную искусственным морозом сливочную массу, — ничто не мешает ни взглядам, ни речам, ни случайным прикосновениям. Шофер такси, приданный горожанину в качестве одного из главнейших толкователей происходящего в обитаемом мире, поучал меня: «Ты девку в кафе-мороженое тащи. Там она на харчи не отвлекается. Быстро ведешь к цели. И недорого. Ну, триста грамм она съест, ну, четыреста. Больше не осилит — зубы лопнут»... Сколько оно перевидало-переслыхало, заветное наше кафе-морженое!.. Объяснения в любви и ненависти, детский лепет и служебный спор, беспечную болтовню и судьбоносные решения... И вдруг... Да звучало ли здесь когда такое: «Я не люблю мороженого». Встреться эти женщины часом раньше — двери кафе, тяжелые, как у готического собора, были бы еще заперты на семь затворов; начнись часом позже гроза — водные потоки ринулись бы на них в отдалении от указанных дверей. Но вот надо же: назначенное время встречи, и час открытия кафе, и гром, сотрясший небо и земную твердь, — всё пересеклось в одной точке, помеченной первым полуденным звоном кремлевских часов.