Рассказы

Замедлив шаг, она спросила себя, куда же, собственно, она направляется. И что это за странное желание бежать прочь, которое гонит ее теперь по мокрой пустынной улице? В одном из окон сидела кошка на белом поводке. Каждый раз, когда капля падала кошке на нос, она с недоумением смотрела вверх. Из окон доносились крики детей.

Она шла, засунув руки в карманы плаща и надвинув на глаза шляпку. Вокруг не было ни души. Воздух казался неподвижным. Ей повстречалась женщина с молоком: бутылки мелодично позвякивали у нее в сумке. Она прошла мимо школы: из младших классов слышалось нестройное пение. Постепенно она приближалась к центру, и улицы становились все более оживленными. Прохожие прятались под зонтиками, и каждый встречный нес свою крохотную печаль или радость. Повсюду пестрели витрины, кое-где уже освещенные; из магазина вышел лавочник и накинул кусок парусины на уличный лоток с фруктами.

Она вошла в кафе. Возле бильярда и карточных столов толпились посетители. Кое-кто не терял времени даром: среди болтовни и табачного дыма обсуждались важные дела. К ней подошел официант.

— Один кофе.

— У нас сломалась кофеварка.

— Тогда чай с мятой.

А дождь все шел. Мимо проезжали мокрые блестящие машины, прогрохотал трамвай, уныло плелся, толкая перед собой тачку, рабочий, укрытый намокшим мешком. В кинотеатр напротив то и дело входили люди. Молоденький парень, сидящий возле нее, нагнулся и подобрал валявшийся на полу окурок. К ней направился было продавец лотерейных билетов, но она устало покачала головой.

А что, если пойти в кино? Но фильм она уже видела, и как-то раз ей даже приснился веер из пышных зеленых перьев в руках у Елизаветы Английской. Тень английской королевы на ступеньках лестницы, зеркало, а в нем королева. А сам фильм она забыла. Зато дождь напомнил ей строчки Валери, и ей стало любопытно: кто кого сделал знаменитым, стихотворение — Валери или Валери — стихотворение?

Заскучав, она попросила счет, расплатилась и вышла на улицу.

Дождь не унимался. Он шел с самого утра, унылый, монотонный, нескончаемый. Она держалась поближе к деревьям. Ветви смыкались над ее головой зеленым подводным коридором. Вот и церковь. Пробило четыре. Прошло так мало времени! Каждый удар часов отдавался у нее в самом сердце… Ее поступок был совершенно нелепым. Да не то что нелепым, а просто диким. Надо немедленно взять такси, сказать свой адрес, но она все шла и шла под дождем: что-то завладело ее волей и гнало ее неведомо куда.

Молодой человек, наверное, в нее влюблен. Глаза говорят правду, да и голос тоже. Но разве забудешь прошлое? Рано или поздно ей придется рассказать, что она тогда совершила. Два безумства: влюбилась и не дала родиться ребенку. Ему бы сейчас уже исполнилось четыре года, и она не чувствовала бы себя такой одинокой.

Но не воспоминания о прошлом выгнали ее сегодня на улицу. «Тогда что же? — спрашивала она себя с раздражением. — Откуда этот страх перед любовью, этот проклятый старушечий эгоизм?»

Она быстро шла под тяжелыми, мокрыми от дождя ветвями деревьев. Она слышала свои шаги, свое дыхание, ощущала трепет крошечных жилок на висках. Шла уверенно и энергично. Прекрасная воительница! На бульваре через каждые сто метров стояла скамейка. Ей захотелось сесть, вволю насладиться зеленоватым сумраком, шепотом дождя и листьев. Внезапно она почувствовала неясное беспокойство, смутный стыд и остановилась. У нее в памяти вертелась и вертелась неведомо откуда взявшаяся фраза: И вот в ночь царица Дидона позвала из Карфагена беглого Энея… И страшная львиная тень появилась перед ней… Нет, не так: И вот в ночь царица Дидона с ивовой веткой… Все получилось по-другому: бежала сама Дидона. Она усмехнулась и пробормотала: «Какая идиотка!» А завтра она сядет за пишущую машинку и составит приблизительно следующее: «Уважаемый сеньор! Отправка партии сардин в масле, обещанная вам на сентябрь, откладывается по не зависящим от нас причинам…»

Наверное, он уже поднялся по лестнице, позвонил в дверь, в руках цветы; тяжело дыша, поспешно одернул пиджак — он почти бежал по ступенькам. Никого. Тихо и пусто. Он снова позвонил, начиная терять терпение, потом постучал раздраженно. Тишина. Уже потеряв надежду, снова позвонил. Наконец, надел шляпу и пошел вниз.

А она тем временем шла все дальше и дальше. Ей еще не доводилось пройти столько улиц за один вечер. Ноги замерзли, лицо пылало. Так она шла несколько часов. К семи вечера, окончательно выбившись из сил, она вдруг очутилась на своей улице. Улица угрюмо молчала, и ей так и не удалось узнать, был ли он счастлив, когда пришел, был ли печален, уходя. Тень от фонарного столба ломалась пополам, падая на стену дома. Из невидимого радиоприемника доносился вальс.

При свете фонаря она видела, как отвесно падает дождь. Небо было мутным: значит, дождь будет идти всю ночь. Дрожа всем телом, она медленно поднималась по лестнице, словно гуляка после утомительной ночной пирушки. Лестница, как и улица, угрюмо молчала.

Она вошла в квартиру и сразу почувствовала запах духов: утром она побрызгала ими кресла, зеленые банты на постиранных и проглаженных занавесках. Именно эти духи ему нравились и благоухали они специально для него.

Она закрыла дверь, устало сняла шляпку, плащ бросила на кухне. У нее болела голова, ныли ноги, язык был белым, как простыня.

Все осталось прежним: цветы, книги, а les aubиpines, заложенные в томик Пруста, были даже прекраснее, чем обычно. Кто бы подумал, что произошло этим вечером! Точнее, не произошло, погрузившись в небытие как раз в тот момент, когда должно было стать реальностью. Неужели виновата она? Вряд ли. Она ведь даже не знает причины своего бегства, не знает, приходил он или нет. «Я не могу быть виноватой в том, о чем не думаю. То, о чем я не думаю, для меня не существует. Вот Китай, например, существует только тогда, когда я о нем вспоминаю, когда говорю: цветущая вишня, огненный дракон… Китай или Япония… Тибетский Лама и вправду мертв, когда я думаю, что он умер. Но человек, который ждал меня под дверью сегодня вечером, существует, потому что он в меня влюблен… Ох, как же болит голова!»

Марта вошла в спальню. Она ляжет без ужина, ей хочется только спать.

Она начала раздеваться… Oui, c’est pour moi, que je fleuris, dеserte! Сейчас ее плечи, и руки, и губы могли бы хранить следы поцелуев… она б их сберегла, чтобы унести с собой в сон. Положила бы их под подушку, и ночью они потихоньку выбрались бы наружу и аккуратно заняли свои места на плечах и губах.

Она надела самую красивую ночную рубашку, самую нежную и невесомую, просто созданную для невесты. Запах духов слегка одурманил ее. Она погасила ночник, открыла балкон; свет фонаря мягко заливал комнату. На землю мирно падал дождь, ночь пахла сыростью. Возможно, начинало холодать.

Она разулась и пошла за коньяком. Ее била дрожь. Бутылка остужала пальцы. «Я сегодня напьюсь», — мелькнуло у нее в голове. Прекрасная воительница!.. И одну за другой она выпила три полные рюмки.

Начало

Он и сам не знал, откуда взялось это большущее чернильное пятно. Стоя на трамвайной остановке, он уныло смотрел на свои брюки. Это были его единственные приличные брюки. А теперь на правом колене виднелись три пятна темно-синих чернил: два совсем маленьких и одно крупное, размером с вишню… «Да что там с вишню — с целое яблоко», — подумал он в отчаянии. Брюки были цвета кофе с молоком, и пятна, которые к тому времени расплылись и высохли, вызывающе чернели.

— Вы, кажется, испачкали брюки.

Сеньор Комес был его давнишним приятелем по трамваю. Утром и вечером они ездили одним и тем же маршрутом.

— Надо было их сразу постирать. Ничто так не въедается в ткань, как чернила. Однажды мне даже пришлось перекрасить брюки. Они были темнее ваших, но все равно ничего другого нельзя было сделать.

Он не слушал сеньора Комеса. Он все еще видел перед собой глаза сеньориты Фрейщес, машинистки. У него пропали семь карточек, и он воскликнул с досадой, обратившись почему-то именно к ней: «Нет ничего ужаснее, чем работать с дебилами». Она посмотрела на него удивленно, опустила глаза и произнесла: «Ах!..»