Страница 56 из 60
Если обратимся к начальственному кадру той и другой армий, то нас поразит то же самое явление, которое отмечено уже в отношении к солдату. В прусской армии не было гениальных начальников: делались в течение кампании ошибки весьма крупные, вроде медленного наступления 1-й армии, вроде остановки после Кениггреца, и т.п.; но зато все начальники проникнуты безусловною любовью к своему ремеслу — в духе, а не в форме его; все посвящают мирные досуги его теоретическому изучению; все проникнуты чувством долга, безусловной исполнительностью и отличаются полной свободой от страха ответственности. Эти качества имели следствием тот результат, что даже и соображения не вполне безукоризненные увенчались громадным успехом. Этого мало: настойчивость в работе и во всесторонней отделке всякого дела повела к тому, что пруссаки вышли на войну приготовленными во всех отношениях: войска в комплекте; всякие припасы в изобилии; материальная часть в полном порядке. Пруссаки понимают великую истину римлян: «живи в мире, готовься к войне», и застать их врасплох трудно, может быть, даже невозможно. Хотя и говорят, что Австрия первой начала готовиться к войне, но это неверно: война застала ее врасплох, и вернее сказать, что она первая подала только повод к тому, чтобы ее можно было обвинить в приготовлениях к войне. Об австрийских начальниках, за редкими исключениями, всего этого далеко сказать нельзя; нельзя также поставить им и в вину того, что они не представляют перечисленных качеств, ибо мирные порядки в Австрии не способствуют, но препятствуют развитию этих качеств, вследствие чего они проявляются только в тех личностях, которые, благодаря врожденной силе, не могут быть вполне испорчены системой. Одним словом, эти люди хороши не благодаря системе, а, так сказать, назло ей. К числу их бесспорно должно прежде всех причислить Габленца, который так осязательно показал, что если пруссаки били других, то, конечно, благодаря не игольчатому ружью. Из остальных людей вроде Эдельсгейма, вероятно, показали бы себя несколько иначе, если бы не были связаны по рукам и по ногам. Одним словом, здесь тоже выступает, во всей его громадной важности, вопрос системы мирного воспитания войск, принимая это слово в обширном смысле. При одной системе врожденные способности развиваются, крепнут, всплывают наверх; при другой они глохнут, а иногда и намеренно даже уничтожаются.
И ко всему этому нужно прибавить еще, что одна из самых влиятельных на войне данных — именно данная случайностей — была неизменно в пользу пруссаков. Правда, их исполнительность и дерзкий порыв вперед давали им большие шансы на преодоление враждебных случайностей и на то, чтобы пользоваться теми, которые были им благоприятны; но иногда и с порывом попадают впросак, и если этого ни разу не случилось, то благодаря уже не качествам прусской армии, а именно невероятному счастью.
Австро-прусское столкновение подняло и другой вопрос — о том, какие изменения должны произойти в военном искусстве. Разлагается он на следующие отделы: 1) в какие отношения стало теперь холодное и огнестрельное оружие? 2) в какой мере уменьшилось теперь значение кавалерии на полях сражений?
В настоящее время многие толкуют, что штык потерял почти всякое значение; что скорострельное оружие дает возможность достигнуть издали того, чего можно было прежде достигнуть только штыковой свалкой. Основывается это мнение на том, что «как ни порывались австрийцы сойтись на штык, но это им ни разу не удалось». На это замечу следующее: воображать, будто на готовые к бою войска можно бросаться в штыки, не подготовив атаки огнем — как это делали австрийцы, — по меньшей мере странно. Порываться и иметь действительное желание сойтись на штык — далеко не одно и то же.
Ни одна австрийская часть не была вполне уничтожена прусскими залпами: что же мешало тем, которые оставались, довести дело до штыка? Мешал недостаток энергии, а не действительность прусского ружья; мешало то, что не было в австрийской армии людей настолько решительных, чтобы довести до конца атаку. Не знаю, в состоянии ли бы были пруссаки встретить штык штыком; но должен заметить, что они все же показали, более нежели австрийцы, желание сходиться на штык, ибо в большей части случаев им, а не их противникам приходилось атаковать.
Огонь и штык не исключают, но дополняют друг друга; первый прокладывает дорогу второму, и воображать, что можно атаковать без подготовки огнем, так же ошибочно, как и воображать, будто одним огнем можно сбить противника с позиции.
В этом смысле действительность прусского огня не представляет ничего нового, и если она поразила такой неожиданностью, то не вследствие новизны, а вследствие легкости, с какой человек забывает прошлые уроки. Кому неизвестно страшное влияние английских залпов, последуемых атакой в штыки, на французскую армию[133], прошедшую сквозь школу революции, предводимую начальниками, которых выработали великие кампании 1796, 1800, 1805 гг., представлявшую, следовательно, гораздо более задатков на успех, чем австрийская армия 1866 г.? А между тем этот факт никому в голову не приходит теперь, несмотря на аналогию с тем, что было в 1866 г. К этому нужно прибавить, что там даже и разницы в вооружении никакой не было; но она была: в умении людей стрелять, в полном спокойствии и отсутствии суеты в их рядах. Следовательно, успех огня лежит в воспитании людей более, нежели в оружии.
Делать какие-либо выводы о мнимом преобладании огня над штыком по последней войне тем более странно, что противники не были одинаково вооружены. Предполагая же эту одинаковость, станет ясно, что придем к тому, что было и что будет, т.е. за перестрелкой, как бы она ни была быстра и убийственна, должно кончить штыком, если противник мало-мальски упорен и если мы желаем достигнуть цели.
Итак, усовершенствованное огнестрельное оружие не только не может исключить холодного, но даже и не изменит своей прежней роли — оружия подготовительного.
Влияние его будет другое: оно потребует еще большей гибкости строя, покажет несостоятельность в этом отношении каких-либо закаменелых норм; покажет необходимость возможно полного развития сметливости и находчивости всякого военного человека, до последнего чина[134]; покажет, что нужно стрелять редко, да метко — редко не в буквальном смысле, а в смысле выбора минуты для стрельбы, покажет, наконец, всю важность сбережения патронов и такого обучения стрельбе, которое не допускало бы и мысли о суете и отдавало бы огонь сомкнутого строя в руки начальника. Воображать, будто пруссаки стреляли часто — крайне ошибочно; они стреляли толково, т.е. учащали стрельбу по целям близким и большим, и вовсе не стреляли, если стрелять в этих обстоятельствах было нельзя: вот в чем была их сила. И что они стреляли не часто, доказательством служит то, что во всю кампанию они израсходовали средним счетом не более семи патронов на человека! Вот что значит спокойствие людей, достигаемое рациональным их воспитанием и образованием в мирное время! Австрийцы, по всей вероятности, выпустили гораздо больше патронов, т.е. стреляли скорее пруссаков, а сделали меньше. В чем же разгадка? Кажется, видеть не трудно тому, кто мало-мальски понимает дело.
Сказанное о мнимом уменьшении значения штыка применяется вполне и к видимому уменьшению значения кавалерии на полях сражений, или, как выражаются некоторые, к тому, что теперь тактика кавалерии будто бы «на воздухе».
Только забвение боевых условий могло внушить подобную мысль. Говорят, что теперь кавалерия не может врубиться в пехоту. Условимся относительно того, в какую пехоту? Если во вполне устроенную, сохранившую хладнокровие и недоступную чувству страха, наводимому кавалерийским ураганом, то это ведь и прежде было. Рассуждающим вышеприведенным образом не мешало бы вспомнить, что и в период гладкостенного оружия кавалерия никогда или почти никогда не выходила победительницей из подобных положений, и в то же время достигала невероятных успехов против потрясенных пехотных частей. Следовательно, вопрос в том только, может или не может кавалерия взять теперь расстроенную пехоту, другими словами: настолько ли дально, и скорострельное ружье усилило нравственную упругость пехоты, что она впредь никогда не будет приходить в расстройство, не будет теряться, ошалевать? Вопрос, поставленный подобным образом, носит ответ в самом себе: усовершенствованное оружие несколько усиливает человека, но оно не изменяет его натуры, и в руках неспокойного или способного ошалевать оно принесет более вреда, чем пользы, ибо в то время, когда при прежнем оружии ошалевший человек выпускал десять патронов на ветер, при нынешнем он выпустит их 30, 40.
133
В войну на Пиренейском полуострове.
134
Ибо при средствах быстро наносить вред нужно быть способным быстро принимать и меры противодействия.