Аптекарша

— Не только... У меня весы есть, специальные, и вот сегодня я их сломала. А починить их никто и не сможет здесь... Они сложные, механизмы у них маленькие, не то что ваши эти краны.

— А у меня не кран, товарищ аптекарша. У меня «СЭ-3» — трехкубовый экскаватор... Ну, а весы ваши посмотреть надо.

— А вы... умеете разве? — повеселев, сказала Лена.

— Я, понимаете ли, в армии три года служил. Там, знаете, во всяких винтиках копаться пришлось.

Они пришли в аптеку. Алексей полчаса сидел, склонившись над весами, разбирал их, снова собирал, а затем, повернувшись к Лене, сказал:

— Все в порядке. Можете взвешивать ваши пузырьки.

— Неужели сделали, Алеша? Вы меня просто спасли!

— Да пустяки! — вытирая измазанные в масле руки, сказал Алексей. — Полную разборочку сделал, все ясно, как на ладони. Ну, я пойду, наверное... — он замялся.

Лена секунду помолчала. «Может, сказать, чтобы еще посидел?» — подумала она, но не стала удерживать.

— Еще раз спасибо вам, — сказала она. — У вас золотые руки.

Кончилась первая неделя ее пребывания в Железногорске... Говорят, что это была очень важная неделя, потому что люди совсем близко подобрались к руде и вскрышные работы подходили к концу. Но все это было далеко от Лены, где-то за темными Гусарскими низинами, и от всех этих грядущих событий Лена не ждала никакой особой радости для себя.

Был воскресный день, и Лена писала второе письмо подруге Вале в Новороссийск:

«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось. Здесь все так же нудно, и я считаю часы — не то что дни... А их, этих дней, если жить здесь три года, довольно-таки много. Никаких событий не было, разве что считать событием поломку аптекарских весов. Один парень мне их починил. Парень «в порядке», как у нас говорят, но не сверх...»

— Письмо любимому? — услышала Лена. Окно в аптеке было низкое, а форточка открыта. И в форточку всунулась загорелая, веселая физиономия, улыбающаяся иронически, но дружественно.

Лена приготовила было сдержанную и холодную фразу, нечто вроде: «Вы всегда заглядываете в чужие окна?», — но она увидела, что чуть поодаль от чернявого, потупившись и мусоля в руках папироску, стоит Алексей.

Вот он поднял на Лену глаза и с какой-то школьной, мальчишеской скованностью, так не подходящей к его облику, сказал:

— Может, погуляем, если вы свободны?

Лена сделала озабоченное лицо.

«Конечно, у меня много дел... Но, ладно уж, если вам так хочется», — было написано на ее лице.

Пришла Лена поздно. Она села и стала дописывать письмо. Вернее, она перечеркнула все, что было написано, и начала сначала:

«Милая Валька! Вот уже и неделя прошла, и почти ничего не изменилось... Здесь по-прежнему довольно нудно. Про Железногорск писать тебе не буду: об этом уже писала. Есть, правда, тут один парень... Экскаваторщик. Мы сегодня целый день бродили по лесу с ним и с его товарищем. Но товарищ потом куда-то скрылся. Парень этот ничего. Красивый. Высокий. И какой-то странный. Пожалуй, у нас в городе таких нету. А может, просто в нашей компании таких нету... Ну, об этом после.

Чего я только не навидалась за сегодняшний день! Были мы в соседних деревнях... На некоторых домах крыши из соломы, окна косенькие, слепые. Алексей говорит, что и полы там земляные. Но есть и другие дома — рубленые, деревянные, с шиферной крышей.

А ты знаешь, как делают веревку? Я как-то об этом никогда не задумывалась. Ну, веревка и веревка. А оказывается, это целая история: мочат коноплю, потом ее треплют, выбивают, сушат... И делают все это женщины. Мы проходили мимо, и одна мне кричит: «А ну-ка, городская, подмогни!..» Откуда она знает, что я городская?..

Алексей долго мне говорил о том, что разница между городом и деревней стирается, но еще совсем не стерлась. Но это, положим, мы проходили в школе по истории, и это я сама знаю. А вокруг огромнейший лес. Я изорвала все чулки о его сучья. Вообще-то говоря, в настоящем лесу я первый раз...

А я ему сказала: «Ну, что здесь такого хорошего?.. Ну, деревья. Для меня они все на одно лицо... Разве это можно сравнить с морем!» А он на меня посмотрел, как на дурочку, и вдруг полез на дерево. И сверху на меня посыпались какие-то дикие плоды. Сморщенные такие, маленькие. Оказалось, это дикорастущая груша. Ничего, довольно вкусно. Только она вся червивая.

А Алексей говорит мне: «А ты бересклет когда-нибудь видела?».

«Нет», — говорю. И он мне показал на низенькое такое деревцо. «Смотри, — говорит, — у него цветы сверкают, как искры. А листья совсем прозрачные, как розовая паутина... А дубовый лист ты когда-нибудь держала в руках?»

Он сорвал листок и дал мне. Ничего особенного. Лист как лист, красного цвета. Ну, я, чтобы сделать ему приятное, сказала будто бы с восхищением: «Да-а!»

«Эх ты, — сказал он, — притвора! У него же форма какая... А цвет у него какой — горячий, яркий, как у мака! Это настоящий осенний дуб».

А я вдруг посмотрела на него и подумала, что он сам красивее и сильнее любого дубка, И я сказала:

«Алеша, ты, наверное, девчонками избалованный? Тебя, небось, многие любили?»

Он покраснел, но ответил очень спокойно:

«Никто меня не любил, и я никого не любил. В армию я ушел восемнадцати лет. А до восемнадцати я работал вздымщиком, смолу собирал, и в голове у меня этого не было...»

Хотелось, видно, ему еще что-то добавить, но он так и не добавил, промолчал...

За всю прогулку он всего несколько раз взял меня за руку, когда пробирались через кустарник. Он не то, что наши бойкие новороссийские мальчики. Те бы не растерялись. Очень я устала, Валька. Голова у меня кружится от этого леса и от всяких мыслей... А вообще все это чепуха, и я с удовольствием бы махнула домой...

Эдику и всем нашим привет».

Лене захотелось, чтобы Валька прочла ее письмо сейчас же, сию же минуту. Ей нужно было освободиться от этого странного длинного дня, ей хотелось поделиться с кем-то его ощущениями, разговорами, запахами. Ей хотелось восстановить прежнюю настороженность души, протестующей против всего того, что происходит в железногорском мирке. Она знала, что письмо можно спустить и завтра, все равно отправка раз в день, но ей не терпелось.

Она вышла на улицу. Железногорск затих. Горящим усталым глазом смотрел на Лену башенный кран, свесив натруженную за день тонкую шею. Рядом с живыми домами, светящимися желтым, теплым светом, стояли дома еще не ожившие. Пустые их окна глядели на мир словно с ожиданием. Накрапывал дождь.

Лена подошла к конторе, сунула письмо в ящик. Раздраженно, сухо щелкнула крышка ящика. Этот громкий, короткий щелчок словно разбудил Железногорск. Круто, с натугой захрипели где-то невдалеке машины, послышались голоса.

Вдруг зыбкая слепящая полоса прожектора прошлась по влажной коричневой земле, вырвала из черноты машины, и стало темно-темно... Мимо нее, переговариваясь, бежали двое. «Сегодня помарьяжимся под луной», — смеясь, сказал один из них и сплюнул. Где-то Лена слышала уже этот голос, нарочито раззязный, с мягким южным выговором. Ким? Конечно, Ким из общежития...

— Ничого. Зато скоро вскрышу кончим. Веселей будет, — сказал второй, незнакомый.

Голоса затихли... И вдруг мимо Лены прошел кто-то высокий, блеснули в огне башенной лампочки черные резиновые литые сапоги. Лена не успела разглядеть человека. Вот он на мгновение остановился. Повернулся к Лене. Забелело в темноте лицо. Видимо, всматривался тоже, что-то пытаясь угадать, тоже не узнав, не разглядев в ночи. «Он, — подумала Лена. — Кажется, он... Конечно, он!» Что-то вдруг заныло, затосковало в ее сердце. Какая-то неожиданная горечь. «Сейчас догоню его, — сказала себе Лена. — Догоню его, конечно». Она поколебалась. «Неудобно первой», — привычно подумала она. И, подумав это, рванулась с места. Он стоял в нерешительности.