Страница 5 из 34
Мужик тут же падает на спину и дрыгает тощими ногами, а Филя в платочке, охая и хватаясь за голову, приносит все тот же котел, только теперь это уже кубышка с деньгами. Бажен, прощаясь с мужиком, выводит торжественно:
После игрища пришлось ещё долго петь и плясать.
Последнее, что запомнил Васка, засыпая: Бажен сидит на пеньке, голову уронив на руки. Очнувшись на рассвете, малый увидел его на том же месте, и показалось, что атаман и не пошевелился за ночь.
— Баженко, ты живой?
— Да ещё как жив! — поднял Бажен смеющиеся глаза. — Пошарь-ка с береженьем по кустам, а вдруг… Я пошел атамана будить.
Как можно было найти следы Мишки в таком тумане? Весь промокший от росы, Васка возвращался ни с чем, когда услышал невдалеке голоса Бажена и атамана Бособрода. Неудача-разведчик замер.
— …на все четыре стороны! Нам после завтрашнего дела на эту стоянку всё одно не ворочаться.
— Можно и глаза снова замотать, мы люди не гордые. Слушай, господин честной атаман, верни перстенёк, челом бью. Его мне мать-старушка перед смертью подарила.
— У меня, браток, заповедь положена: что взял, волею своею не выдать. Как же буду я себя уважать, если заповедь ту порушу?
— Бог с ним, с перстеньком. Теперь скажи мне, как ты понял, что я про зелье соврал?
— Есть такое зелье, от пытки. Только его не под кожу зашивают, оно другое употребление имеет.
— Что ж, с тобою спорить тяжко. Благодарю за науку… — Бажен переминался с ноги на ногу, готовясь отойти. Вдруг он поскользнулся на росистой траве и, чтобы не упасть, уцепился за атамана. Тот не пошевелился.
— Экой ты неловкой. Что ж, выезжайте. Эй, Третьяк, Уклейка! Помогите им телегу на проселок виволокти.
— Мы ж не запрягли ещё…
— И не хлопочите. Меринок ваш нам нужнее.
Бажен крякнул. Лесные молодцы весело переглянулись при виде заспанного Фильки и ловко выкатили телегу на оказавшийся почти рядом со стоянкою проселок. Колея еле виднелась в буйной траве.
— Братцы, где мы?
Молодцы без звука исчезли в кустах. Томилка, выждав, принялся ругать разбойников, замысловато сопрягая зазорные слова. Филя не поднимал головы.
— Главное, живы, ребята, — заявил Бажен. — Поймаем мы, тебе, Филька, нового друга. Тот ярославец староват становился… Ух, была у нас телега и одна кляча, а теперь разбогатели: телега всё та же, зато кляч уже четверо! Давайте, ребятки-жеребятки, приспособимся получше. Гей-гей — а перстенёк-то у меня! — и он достал перстень из-за пазухи.
— Ловко, — процедил Томилка, оглянувшись.
— За такую ловкость в немцах руки рубят, — ухмыльнулся Бажен.
— Баженко, для чего ты… ну, придумал, что перстень тебе матушка дала?
— А чтоб жалостнее, Вася… Мать, что она, мать… Она меня как на свет выпустила, так сразу же почти и оставила на божье произволение. Ну, поехали. Выше голову, Филя.
Глава четвертая, в которой рассказывается о странных, прямо скажем, обычаях гостеприимства, принятых у обитателей лесной деревеньки Хворостиновки
Как назло, проселок пошел в гору. Через полчаса пришлось передыхать. В животе у Васки сосало, и не было нужды в великом разуме, дабы догадаться, что и у других ватажников кишки к хребту прилипают. Томилка, в голодном разе лютый паче всех прочих — потому, верно, что и без того худ, как щепка, — пристал к атаману.
— Где мы хоть, узнаёшь?
— Ага. Коль я атаман, так должен был каждую пядь Московского государства обшарить, чтоб тебе, когда прикажешь, донести. Лучше б ты…
Тут Филя вскочил на ноги. Теперь уже все услышали мягкий топот. Из-за поворота возник Голубь, подбежал, волоча чужую упряжь, огляделся и, как ни в чем не бывало, принялся щипать траву у телеги.
Не успел никто слова сказать, как на дорогу, сопя, выкатился Михайло Иваныч. Он ткнулся носом в руку поводельщика, потом сел у его ног, высунул красный язык и поклонился честной кампании.
Бажен молча руками развел. Филя заявил гордо:
— Зверь-то мой живоцинку пригнал!
— И вовсе нет! Голубок сам пришёл и путь Мишке указал, — обиделся за мерина Васка.
— Оба молодцы. Перемигнулись, решили, что устарели уж для разбоя того, и подались прежнюю работу работать. Что ж, Васка, запрягай нашего благодетеля. Надо хоть куда-нибудь выехать, а то кишки сводит.
Лес, чем дальше, тем гуще становился и черней. Колея, иногда совсем исчезала, местами позаросла мелким сосняком. Васке уже почудились меж ветвей крадущиеся тени, зеленые глаза лешего вспыхнули там вдруг и погасли, тень русалки метнулась, потревожив росу. Боязно стало посмотреть в ту сторону, и он заставил себя не прислушиваться к лесным шорохам.
Солнце с утра укрылось за низкими, плотными облаками. Трудно было понять, обеденная ли пора длится, или уже, ох, к ужину идет… Вдруг Голубь приостановился и начал стричь ушами.
— Чует жилье, — встрепенулся Бажен. — Скоро конец посту!
— А ежели опять разбойники? Лес-то какой дикий! — проворчал Томилка.
— Ну нет, то был бы недосмотр Господень. Хотя через такие облака и за чернецами трудно уследить, не то что за скоморохами… Ну вот, наконец.
Перед ними лежала развилка с разъезженным, пыльным просёлком. Теперь надо было решить, куда сворачивать, чтобы оказаться ближе к жилью.
— Брось вожжи, малый, — наказал атаман. — Коль Голубок у нас такой разумный, пусть и дальше сам ведёт…
Мерин пожевал губами, забрал, головою кивая, круто влево и запылил чуть ли не в ту же сторону, откуда пришли. Скоморохи тревожно переглянулись: никому не хотелось снова оказаться в гостях у атамана Бособрода. Вскоре, однако, колея начала загибаться вправо.
— Тпру, — вскричал Бажен, — На дубе грань! Томилка, сходи да погляди, что на ней.
Васка присмотрелся. На стволе сосны светлеет затёс. Спросил несмело:
— А что такое грань, Баженко? И для чего?
— Да вот придумано такое, чтобы, где чья земля, не путаться.
А тут и Томилка вернулся.
— Знамя на грани — санный полоз. Чье оно, атаман?
— Сам бы знать хотел, друг.
— А что, как на польскую сторону заехали?
— Кончай, Томилка, малого пугать! Тут границы по рекам больше… Н-но, благодетель!
Через полчаса впереди посветлело, и ясно стало, что лес кончается или что там, на худой случай, большая поляна. Выехав на опушку, увидели они пашни, тяжким трудом вырванные некогда у леса, посреди них деревню дворов в тридцать, а там, дальше, снова синел лес. Дорога, которой они приехали, проходила через ворота в жиденьком частоколе, сейчас открытые, и тянулась к высоким хоромам, а над ними темнела луковица невзрачной церквушки. У хором видны были люди, над избами курились дымки, и голодным ватажникам показалось, что ветер доносит соблазнительные запахи варева.
— Не завтракавши, так хотя поужинать! — заявил атаман, сбрасывая дорожный кафтан. — Ну, братцы, оболокайтесь!
Деревенские должны были быть радостно изумлены, услышав с опушки разудалую музыку. Самое им время бежать к частоколу, повиснуть на нём и веселиться душой, наблюдая, как приближается к селу скоморошья ватага. Впереди, в шутовском короткополом платье и разноцветных (левая штанина — синяя, правая — желтая) немецких портках скачет высокий красавец, подыгрывая себе на волынке. За ним кружится на задних лапах медведь, его вожатый в маске Смехуна бьёт в бубен с колокольчиками. Ещё один скоморох кувыркается и ходит колесом. За ними ведет под уздцы лошадь, запряженную в телегу, последний ряженый — почти настоящая коза с барабаном на груди.