Книга о художниках

В конце апреля того же года он отправился из Рима в Неаполь вместе с любезным товарищем по путешествию серебряных дел мастером Яном Матисом и одним молодым ученым дворянином из Брюсселя по имени Филипп ван Винген. Все трое переоделись в самое дурное и запачканное платье по причине большой опасности от угрожавших со всех сторон разбойников, которых было очень много, и путь был крайне ненадежен. Ван Винген был большой любитель старины и все отмечал и записывал. Он был близким другом знаменитого географа Абрахама Ортелиуса из Антверпена, некоторые письма которого он показывал во время путешествия Голциусу; в этих письмах тот сообщал о пребывании Голциуса в Испании, а также говорил о его наружных приметах и упоминал об его изувеченной правой руке. Было забавно смотреть на человека, который так сильно желал видеть того, с кем он в течение нескольких месяцев находился в постоянных сношениях. Наконец Ян Матис сказал: «Вот он, Голциус». Ван Винген, забыв о своем собственном странном наряде и видя Голциуса в нищенской одежде и в таком незавидном положении, в каком, однако, они были все трое, отвечал: «Нет, Хендрик, не может быть, чтобы ты был тем превосходным голландским гравером». Голциус от души смеялся, видя, что ван Винген судит о людях по платью, в то время как сам находится в таком же виде, и отвечал: «А все-таки было бы забавно, господин ван Винген, если бы здесь с вами путешествовал Голциус». — «Нет, — сказал тот, — это не вы».

Когда они вечером пришли в Веллетри и ван Винген снова заговорил о том, что он имеет очень точные письменные сведения относительно Голциуса, Ян Матис воскликнул: «Зачем вы придаете такую важность своим письмам! Вот он, Голциус». Ван Винген рассердился и не хотел верить. И хотя сам Голциус во время дальнейшего путешествия подтвердил это, он все-таки остался при своем мнении и сказал: «Ах, Хендрик, я не верю». Затем они прибыли в Террачину, а вопрос о Голциусе оставался в прежнем положении; тогда Голциус, видя, что ван Винген ничему верить не хочет, и принимая во внимание, что он был хороший товарищ и честный, просвещенный человек, протянул вперед свою правую изувеченную руку и вместе с тем показал носовой платок с монограммой, какой он помечал свои гравюры, а именно переплетающиеся буквы Н. G. Увидев такие ясные признаки, ван Винген побледнел и онемел, потом вдруг бросился и от всего сердца обнял Голциуса, жалея, что не узнал его раньше.

Они вместе совершили путешествие в Неаполь, смотрели там произведения искусства, а в Пуццуоле — замечательные виды природы. В Неаполе, я думаю, во дворце вице-короля, Голциус срисовал превосходную античную статую сидящего молодого Геркулеса.

Затем он со своими спутниками вернулся в Рим на папской галере, так как ему хотелось видеть голых невольников, прикованных к веслам. Сильный ветер помешал им высадиться в Гаэте, и остаток пути они совершили пешком. В Риме он познакомился с отцами иезуитами и тамошними художниками. Творения более известных из них он рисовал карандашом, что также делал во Флоренции, Венеции и Германии. Из Рима он уехал 3 августа 1591 года, и не с пустыми руками, так как я думаю, что едва ли кто другой из нидерландцев сделал так много и таких хороших рисунков и к тому же в столь короткое и неблагоприятное время. Путь до Болоньи он вместе со своим товарищем Яном Матисом проделал верхом и на несколько дней остановился в Венеции у своего близкого друга Дирка де Вриса. Здесь произошло забавное приключение. Один живописец, услыхав о предстоящем приезде Голциуса, утверждал, что он узнает его по внешнему виду. Когда об этом стало известно Голциусу, он дал вперед показаться Яну Матису, и, так как тот был высокого роста и великолепного вида, художник приветствовал его как Голциуса, назвав Юпитером искусства, причем выразил желание иметь что-либо им нарисованное. Матис попросил своего товарища нарисовать что-нибудь, и тот, нарисовав, подписал свое имя — Голциус. Таким образом, вышло, что живописец обманулся в возможности узнавать людей по их внешнему виду. Все от души смеялись, только живописец не очень радовался, хотя это была вполне невинная шутка.

Из Венеции Голциус отправился в Триент, затем в Мюнхен, где опять посетил тех, у кого он был раньше, скрывая свое имя, и этим привел многих в большое смущение.

Во время своего долгого пути Голциус всюду навещал друзей и художников. Домой он возвратился цветущим и здоровым. Но вскоре по его возвращении к нему, неизвестно по какой причине, вернулась прежняя болезнь и так его изнурила, что он почти совсем высох. В надежде восстановить здоровье он в продолжение нескольких лет пил козье молоко и даже питался женской грудью. Наконец после многих тяжких болезней он, с Божьей помощью, против всякого ожидания выздоровел. Однако ему пришлось терять много дорогого для работы времени, так как он принужден был ежедневно гулять. Но теперь он снова здоров и с большим усердием занимается искусством.

Вот вкратце жизнь Голциуса.

Что касается его произведений, то первое место между ними занимают гравюры, которые всюду ярко указывают на его выдающиеся способности как рисовальщика. Я помню, что около 1580 года мне случилось увидеть в Брюгге несколько листов, которые он гравировал по рисункам Адриана де Вердта и которые, несмотря на то, что относились к его ранней молодости, производили чрезвычайно хорошее впечатление. Особенно много удовольствия мне доставили листы его собственной композиции, представлявшие историю Лукреции. Между прочим, там был рисунок «Пир», на котором он очень красиво разместил несколько людей в современных костюмах, что способствовало приятному впечатлению от целого, и, по моему мнению, тут чувствовалось нечто совсем иное, чем то, что обыкновенно бывает у наших нидерландцев.

Когда я в 1583 году поселился в Харлеме, то познакомился с Голциусом и показал ему некоторые рисунки Спрангера; они очень его заинтересовали. К этому я должен прибавить, что он с самого детства не только старательно передавал красоту и разнообразные явления природы, но что в этом он изумительнейшим образом умел подражать различным манерам знаменитых мастеров, каковы Хемскерк, Франс Флорис, Блокландт, Федерико [Цуккаро] и, наконец, Спрангер, талантливую манеру которого он передавал очень точно. Вскоре он награвировал великолепный «Пир богов» Спрангера, где текущий через край сладкий и приятный нектар одинаково обеспечивает бессмертие как рисовальщику, так и граверу.

В начале моего пребывания в Харлеме я также видел в передней его дома нарисованные масляным углем, или черным мелом, на больших полотнах вертикального формата его собственной композиции семь планет; они были исполнены превосходно, а в особенности хорошо изображены нагие части тела. Эти картины казались ткаными гризайлями.

В то время я также видел написанную им масляными красками большую гризайль горизонтального формата, представлявшую Муция Сцеволу, который держит руку на огне. Величина этого полотна была соразмерена с местом в одной из комнат большого роскошного дома, принадлежавшего тогда бургомистру Харлема Герриту Виллемсу, а теперь составляющего собственность Голциуса. Если я не ошибаюсь, эта превосходная по композиции и исполнению картина находится и теперь на прежнем месте.

Я мог бы упомянуть здесь о многих его гравюрах, исполненных в очень раннюю пору, как, например, «Римские герои», которые весьма ясно доказывают как его титаническую силу в рисунке, так и искусство резца; но ради краткости я обойду молчанием многие его произведения и только расскажу о шести гравюрах, сделанных им по возвращении из Италии.

Размышляя о различных манерах мастеров, произведения которых он изучал до сих пор, Голциус решил воспроизвести своей рукой все особенности их стилей в собственных композициях и, что всего удивительнее, выполнил это в очень короткое время, торопясь сделать гравюры к предстоящей ярмарке во Франкфурте. Когда листы были готовы и их еще почти никто не видел, ему пришла мысль устроить очень забавную шутку, и именно с гравюрой «Обрезание», исполненной в духе Дюрера и содержавшей в себе портрет самого Голциуса. Этот портрет со своей монограммой он выжег раскаленным углем или железом и на образовавшуюся на лице дыру наложил заплату; потом гравюру прокоптил и так запачкал, что она приобрела вид как бы старой, много лет существовавшей на свете. Когда измененная таким образом гравюра появилась в Риме, Венеции, Амстердаме и других местах, она своим видом возбудила в живописцах и знатоках-любителях такое удивление и восторг, что некоторые давали за нее значительные суммы, предвкушая удовольствие обладать никому еще не известной великолепной вещью искусного нюрнбержца. Голциуса очень забавляло смотреть на то, как превозносили другого художника за его собственные заслуги. Если же иногда и возбуждался вопрос, не Голциус ли был виновником этой композиции, то некоторые, и не какие-нибудь невежды в искусстве, отвечали, что об этом и думать нельзя, что Голциус во всю свою жизнь не произведет ничего подобного и что это есть лучшее из того, что они видели и у самого Альбрехта Дюрера. Другие к этому прибавляли, что Дюрер награвировал редкостную доску, которую, умирая, велел держать в тайне в течение ста лет со дня смерти, и если к этому сроку произведения его оставались бы в почете, то сделать с нее оттиски, а в противном случае — нет, и что здесь речь может идти только об этой гравюре. Наконец, когда после многих споров и пустых разговоров отпечатанная вновь в исправленном виде гравюра предстала перед глазами этих людей, они устыдились своих рассуждений и стояли повесив носы; некоторые же были страшно возмущены, что Голциус сыграл с ними такую шутку. То же самое произошло и с гравюрой «Поклонение волхвов», исполненной в манере Луки Лейденского. Но всего забавнее было то, что в этом случае попадались на обман граверы, считавшие, что они хорошо знают стиль и манеру каждого мастера.