Солнечная земля

Херсон тоже зелен и тоже пенится чащами садов. В порту огромный элеватор, и опять краны, пароходы, лодки, движение и спешка.

Из Херсона мы плывем на моторной лодке в Каховку. С левой стороны берег Днепра выше — здесь опять ракушечник, ракушечник без конца. Белый и желтый, толстыми и тонкими слоями. И когда смотришь на него, то видишь не строительный материал, а дома, дома, дома, сухие, теплые, прочные, дома, которые будут из него построены, дома, которые дадут людям приют.

И здесь проносятся водяные птицы, и здесь плещется рыба.

В Каховке нас ожидают машины, и мы трогаемся в новый путь — в степь, в настоящую, необъятную степь, степь песен и сказок.

Ровное, плоское, огромное пространство. Изредка — немногочисленные поселки. Ходит лошадь в приводе, ворочая огромные колеса, — воду приходится доставать из глубины в тридцать — сорок метров. Травы низкие, сожженные солнцем. Но вот, справа, раскинулось озеро. На озере я вижу остров, деревья отражаются в воде. Надо мной смеются. Ничего не поделаешь — я никогда не представляла себе, что так выглядит мираж. Пейзаж абсолютно реальный, абсолютно ничем не выдающий своей призрачности. Спокойно плещутся волны, но не надо им верить: это мираж. Взорванный мост, торчат балки — это тоже мираж. Кажется, совсем рядом, на лугу, мимо которого мы проезжаем, сверкает голубая, холодная вода — это мираж. Копны сена стоят в воде — но там нет воды, а лишь сухая степь.

Вдруг из легкой дымки на горизонте поднимаются два красных шара — огромные, как аэростаты. Они медленно теряют свою форму. Нет, это не аэростаты. Это развевающиеся на ветру два красных знамени. Они полыхают на ветру, сверкают, их треплет ветер. Это уже не мираж, а комбинация миража с действительностью. Когда мы подъезжаем ближе, знамена оказываются крышами из красной черепицы. Они стоят неподвижно, и напрасно глаза ищут того яркого, пламенного цвета, которым манили они издали.

Там, за большим озером, которого на самом деле нет, — Аскания-Нова. На дороге возле домов девушка — высокая, загорелая, в ней есть что-то от бедуинки. Степь формирует каких-то особых людей; их движения величественны, гордая посадка головы, спокойная речь. Девушка показывает нам дорогу. И снова степь, степь и степь. Изредка люди. Лица девушек совершенно закрыты, видны лишь глаза. Лоб, нос, подбородок, щеки окутаны белым платком. Они защищаются от жгучих лучей солнца. Загар противоречит местным понятиям о женской красоте.

Мы все ближе к цели. Перед нами Аскания-Нова, поселок в степи, оазис, не похожий ни на что, виденное мной до сих пор. Оазис, далекий от городов, от железных дорог, но в то же время полный своей особой жизни, какое-то сказочное место.

— Рай в степи, — говорили немцы, которые приезжали сюда в период оккупации.

Были здесь, говорят, и Риббентроп, и Розенберг. Следы их пребывания тяжким клеймом легли на жизнь степного рая.

Издали — ничего необычного: просто дома, зеленые деревья, сады. Но вот проходишь в парке около пруда — в пруду рыжая дикая утка, какая-то особая разновидность, с выводком утят. Она не соизволила обратить внимание на стоящих над ней людей. Но вот, чуть подальше, за сеткой вольера, весело прыгает лисица; наперекор рассказам о том, что лисицу невозможно приручить, она обнюхивает руки и усердно виляет хвостом, точь-в-точь обрадованная собака.

На острове, в воде, экзотические птицы в разноцветном оперении. Все это остатки великолепного когда-то заповедника. Часть его немцы вывезли в Берлин, в свои зоологические сады, огромную часть постреляли. За антилопами они гонялись на танках по степи и убивали этих чудесных, полуприрученных, редкостных животных, особенно самок. Но и самцы тоже падали жертвой, особенно когда «хозяева мира» поняли, что им придется бежать с чужой земли. От прежнего хозяйства Аскания-Нова сохранились лишь жалкие остатки. Но кое-что все же осталось — в степи за фермой стадо чудесных антилоп, стрелой несущихся по травам, с откинутыми назад головами, отягощенными большими, саблевидными рогами. Мы видим и антилопу гну, и зубра, и бизониху, и страусов, сидящих на яйцах. Среди страусов больше пострадали самцы. И теперь страуса, убежденного моногамиста, принуждают иметь двух жен. Он идет на это весьма неохотно, тем более что самец-страус попеременно с самкой высиживает яйца. Таким образом, теперь на его долю приходится двойная нагрузка по высиживанию яиц — ведь надо помочь обеим женам!..

С высоких, шатких мостков мы смотрим, как пасутся животные. Как они бегают, отдыхают под ярким солнцем, среди огромных травяных просторов, не боясь людей. Это немногое из того, что было раньше. Здесь гремели выстрелы, гитлеровцы радовались легкой добыче; животные сами подходили к ним, и убивать их не представляло никакого труда. Офицеры устраивали себе варварское развлечение, убивая их. Многие животные, напуганные и обезумевшие, бежали в степь и гибли там, лишенные человеческого ухода.

Заповедник постепенно возрождается. Страусы сидят на яйцах, за загородкой уже бегают птенцы, забавно большие и забавно голые. Повсюду отыскивают экземпляры, которыми можно было бы заменить похищенных и убитых немцами. Несколько таких экземпляров уже прислано из Москвы.

Разведение домашних животных в заповеднике возрождается быстрее, чем акклиматизация экзотических животных и птиц. В высоких светлых постройках — хлевы. В загородках — великолепные свиноматки: это украинская степная белая и украинская степная пестрая. Четырнадцать крохотных поросят копошатся около лежащей, тяжело дышащей от жары матки.

Отсюда, из Аскания-Нова, породистые свиньи, превосходно приспособленные к климату, превосходно отвечающие местным условиям, распространяются по колхозам Украины. Разоренные оккупантами хозяйства получат породистые, высококачественные экземпляры. Здесь скрещивают породы, подбирают особи, выводят новые породы — будущее богатство. И когда смотришь на массу поросят, когда узнаешь, что одна свиноматка дает в год два раза по четырнадцать поросят, то чувствуешь в этом, казалось бы столь прозаическом, предмете романтическую нотку. И несомненно, романтик, блестящий романтик новой жизни этот ученый профессор, который ходит с нами и с увлечением дает объяснения. Его глаза уже видят, — а вместе с ним видим и мы, — будущее благосостояние народа, сытость, радость обеспеченных дней.

В степи пасутся коровы, среди них тоже есть новые экземпляры — результат скрещивания украинской красной с индийским зебу. Большая, сильная корова смотрит на нас глазами газели; примесь крови зебу дает ее формам силу и вместе с тем грацию, сопротивляемость болезням, стойкость. Эти коровы также пойдут в колхозы.

Среди животных ходят люди. С любовью и вниманием смотрят они на своих питомцев. А мне думается не об этом летнем времени, когда цветет и благоухает степь, когда золотое солнце сияет в ясном небе, а об осеннем и зимнем ненастье, когда раскиснут дороги, когда этот маленький поселок окажется островком, отрезанным от мира, когда подует зимний ветер, закружится снег в степи и эти шестьсот человек — научные работники и обслуживающий персонал — будут так же работать здесь ради всех нас.

Среди резко, остро пахнущих трав — стадо мериносов. Ценные экземпляры, дающие тонкую шерсть самого лучшего сорта. Когда в степях появились немцы, чабан, не дожидаясь никаких приказов и распоряжений, собрал свои стада и погнал их на восток. Богатство Аскании нашло приют в приволжских степях. А когда гитлеровцев изгнали и люди вернулись в разоренные, изуродованные гнезда, чабан пригнал свое стадо обратно.

Мериносы тоже пойдут в колхозы. Чабан ходит, присматривает за ними и, вероятно, считает, что то, что он сделал, — это простое, обыденное дело. Но мне приятно пожать руку этого человека, простого, обыкновенного человека, и хочется сказать ему доброе слово.

Мы прощаемся с Асканией. За нами и перед нами степь, девственная степь, не тронутая плугом, не паханная, не боронованная, такая же, как века назад. Тут и там кружатся песчаные воронки — это пляшет по степи ведьма. Говорят, брось нож в такую воронку, и он упадет окровавленный. Но лучше не пробовать, завихренная воронка того и гляди окажется всего лишь песком. А степь так и просит сказок и легенд.