Путешествие по Турье

Ванда Василевская

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТУРЬЕ

Выплываем в байдарке на середину реки. Так вот она, Турья, которую до сих пор мы знали только по карте — тонкая ниточка, впадающая в Припять.

Перед нами открывается широкая-широкая равнина. Быстро исчезают из виду маленькие домишки Ковеля. Сейчас мы плывем среди ракит, под склонившимися к воде ветвями, меж бесконечных болот.

Плещет рассекаемая веслами вода. Золотом сверкают на солнце слетающие с весел брызги. Голубые небеса, и зеленые просторы, и синева воды. Как отдыхают здесь легкие, глаза и вечно напряженные нервы!

Змеей вьется река, уходя в зелено-голубую даль. Медленно клонится к закату солнце. Над полями, топями и над рекой поднимаются седые туманы. Сгущаются, клубятся, рваным покрывалом цепляются за прибрежные камыши, белым облаком опускаются на траву.

Пристаем к берегу. На зыбкой, оседающей под ногами земле разбиваем палатку. Погружаемся по колени в туман, как в вату. Трава серебрится от росы, на угасающем небе мерцает первая звезда. Туман становится плотнее и, наконец, белой стеной закрывает от нас мир.

В белом тумане кто-то идет. Вынырнула высокая фигура. Первый крестьянин, которого мы встречаем в пашу первую поездку по этим краям. Угощаем его папиросой. Берет. Но от спичек отказывается. Нет, нет, жалко спичек, он обойдется огнивом.

Гляжу на согнутый подковкой кусочек железа, на кремешок, из-под которого сыплются искры.

Вспыхивают в тумане огоньки папирос. Вот ведь как добывают люди огонь в здешних местах — огниво и трут.

Будит нас голубой рассвет. Выходим из палатки мокрые от росы. И кругом все мокрое. Первые солнечные лучи нежными красками расцвечивают редеющий туман.

Плывем, как в сказке. Река то разливается небольшими озерцами, то попадает в тесные протоки, густо заросшие водяными растениями. Широко раскинулись листья кувшинок. Сто рукавов — сто ложных дорог. Смотрим в воду; на дне реки растения клонятся по течению. Пушистый роголист, резак, как маленький кактус. Только по листьям и стеблям можно узнать, в какую сторону течет река, — воды Турьи почти неподвижны. Течет она, сонная, тихая, в далекий край. Изредка только плеснет рыба или дикая утка, хлопая крыльями, поднимется из гущи камышей и долго еще виднеется в небе темным крестом. Еле пробивается вода сквозь зеленый туннель, с обеих сторон камыши, кусты и деревья стоят стеной, а вьюнок перекидывает осыпанные белыми цветами плети с одного берега на другой. Куда ни глянешь — всюду вода, топи, болота.

Деревня Хушин. Наши запасы уже на исходе. Надо их пополнить.

На берегу возятся ребята, сталкивают в воду громоздкую лодку. Спрашиваем, есть ли в деревне лавка. Молча указывают направление.

— Хлеб есть?

Стоящий у прилавка человек отрицательно качает головой, подозрительно присматривается к нам.

— Колбаса?

Снова отрицательное движение. Нет, ничего нет у них. Ни папирос, ни мыла, ни сала. Все то же покачивание головой в знак отрицания и внимательный, неприязненный взгляд.

— А где у вас тут колодец? Хотим воды набрать.

Нет, колодца тоже нет. Во всей деревне нет колодца, только тинистая, нагретая солнцем вода Турьи.

Выходим из лавки. Тут же рядом колодезный журавель, колодец полон чистой родниковой воды.

Мы с мужем переглядываемся. Ну да, ну да. Мы ведь поляки на украинской земле. Кто знает, о чем думал стоявший за прилавком человек, какие воспоминания возникли в его памяти при звуке польской речи, кто знает, какой страшный счет обид и горя лег между нами…

Пылают под золотым солнцем воды Турьи. Чуть заметный ветер напевает в камышах монотонную мелодию. На стеблях виснут маленькие рыжие птички, виснут вниз головками, щебечут что-то забавно, по-детски торопливо. С шумом сквозь густые заросли протискивается байдарка.

А вот и еще деревня. Серый болотистый берег. Тощие, длинноногие, поросшие темной щетиной свиньи возятся в грязи. Они больше похожи на дикобразов, чем на свиней.

Молодая женщина помогает нам вытащить байдарку на берег.

— Переночевать? Почему нет? Сена только мало в овине…

Ничего, переночуем как-нибудь и на маленькой охапке. Направляемся к дому.

Просторная изба. Муж молодой женщины, брат, еще какие-то родственники. Полно народу. На печке лежит больная старушка. В люльке, подвешенной к потолку, грудной ребенок. Дети разглядывают нас с удивлением. Маленький Петро вскарабкался на скамью и внимательно рассматривает наши дорожные богатства.

— Мамо, купите мне такую ложку?

— Куплю, куплю, сыночек, — отвечает женщина.

— Мамо, и такой нож купите?

— Куплю, куплю, сыночек.

Малыш смотрит на нас торжествующе, чтобы мы невзначай не подумали, что им так уж плохо, чтобы не стали жалеть их. Нищета выглядывает из каждого угла. Сколько человеческого достоинства в этом ребенке, сколько бессознательной гордости в маленьком человечке, одетом в холщовую рубашонку, из-под которой виден голый животик…

Выходим во двор. Медленно, в молчании, собираются мужики. Садятся на бревна, сложенные перед домом. Молчаливая, серая группка. Внимательно присматриваются к нам. Пытаемся завязать разговор.

— Что это у вас нигде садов не видать?

— Не родит эта земля… Сплошь болото, а где посуше — там пески…

— Молока достать у вас можно?

Загадочно переглядываются.

— Э, где там у нас молоко!

— Капусту сажаете?

— Не родится у нас капуста…

Разговор не клеится. Печальные, утомленные лица. Печальная, вся какая-то замученная, серая деревня. Она тонет в грязи скверных дорог. Хаты разваливаются. Молчат изнуренные люди.

Перевязываю мужику порезанную косой ногу. Большая гнойная рана. Разворачиваю грязные тряпки. Ни кусочка полотна в избе нет. К счастью, у нас с собой бинты. Вычищаю края раны, смазываю иодом, бинтую. Не поморщившись, мужик терпеливо переносит эту операцию.

Вечером старушка, лежавшая на печи, робко начинает свою повесть. Вот лежит-лежит, и смерть о ней позабыла. А как хотелось бы умереть, наконец умереть… Хватит этой жизни, ох хватит…

Подавленные, усталые, выбираемся из смрада и тоски этой избы к реке. Сверкает звездная ночь, таинственно перемигиваются звезды в поблескивающей воде. Ночь, полная запахов, перекликается тысячами голосов.

У моста кто-то насвистывает песенку. Молодой техник, работающий на постройке моста.

— Ну и деревню выбрали вы для ночлега.

— А чем вам деревня не нравится?

— Да, деревня… Ведь здесь ни одной избы не найдешь, чтобы кто-нибудь не сидел в тюрьме! Мужики, бабы — все. Один староста не сидел.

— За что же это?

Техник швыряет камешки в неподвижную воду.

— За что? За воровство, наверно, или за бандитизм…

Идем в овин. Сквозь щели в крыше виднеются звезды. Над деревней плывет полная ароматов, звенящая тысячами голосов июньская ночь.

Много времени спустя один еврей из местечка на реке Мухавец сказал нам:

— Бузаки? Щитынь? Да вы ведь ехали по следам «пацификации»…[1]

Теперь мы все поняли. Угрюмая, забитая деревня, бледные лица, дома без зелени, без садов, пустые хлевы, зияющие дырами соломенные крыши. Три года назад здесь свирепствовал террор в самых страшных своих проявлениях. Резали скот, вырубали фруктовые деревья, срывали солому с крыш, сжигали хлеб, избивали людей, толпами гнали их в тюрьмы. Ураган ужасов пронесся над тихими, прикорнувшими над рекой Бузаками. Ничего удивительного, что и три года спустя после «умиротворения» печать пережитого лежала на людях, на деревне.

А нам никто не сказал ни словечка. И только в соседних уездах узнали мы множество подробностей.

— Да, да, уезд Камень-Коширский. Это там три года тому назад восстали крестьяне…

— Под Каменем-Коширским… Сколько тогда народу погибло… Боже праведный, как жестоко карали народ…

— В том уезде полиция особые права имеет…

— Какие это особые права?

1

«Пацификация» — «умиротворение», т. е. усмирение крестьянского национально-освободительного движения польским буржуазным правительством.