Малина

Малина: Почему тебе это вспомнилось? Я думал, это время было для тебя совсем не существенным.

Я: Несущественным был Rigorosum, но когда он остался позади, — как-никак Rigorosum, само слово говорит за себя, другого-то убило кровоизлияние в мозг, в двадцать три года, — мне надо было пройти от Института до Университетской улицы, вдоль всей боковой стены Университета, и шла я мимо этой стены ощупью, улицу тоже кое-как перешла, ведь в кафе «Бастай» меня ждали Элеонора и Александр Флейссер, должно быть, я едва не падала, лицо было подавленное, — они увидели меня в окно прежде, чем их увидела я. Когда я подошла к столу, никто не произнес ни слова, они подумали, что я не выдержала Rigorosum, — я и правда выдержала его лишь в известном смысле, — потом они пододвинули мне чашку кофе, а я сказала, глядя в их озадаченные лица, что это было совсем просто, легче легкого. Еще некоторое время они меня расспрашивали, потом наконец поверили, а я думала о пламени, о возможном пожаре, но я не помню, точно не помню… Праздновать мы наверняка не праздновали. Спустя некоторое время я должна была возложить два пальца на жезл и произнести латинское слово. На мне было одолженное у Лили слишком короткое черное платье, в Auditorium Maximum[95] стояли в ряд несколько молодых людей, и я, в тот раз я услышала, что мой голос звучит твердо и громко, другие голоса были едва слышны. Но я не испугалась самой себя, впоследствии же опять говорила тихо.

Я: (lamentandosi) Чему я только не научилась чего только не узнала за все эти годы, ценою стольких жертв, а подумай, каких усилий мне это стоило!

Малина: Ничему, разумеется. Ты научилась тому, что в тебе уже было, что ты уже знала. Разве тебе этого мало?

Я: Возможно, ты прав. Теперь я порой думаю, что просто снова обретаю себя, ту, какой была когда-то. Слишком охотно я вспоминаю время, когда у меня было все, когда моя веселость была истинной веселостью, а моя серьезность — серьезностью хорошего сорта, (quasi glissando) Потом все испортилось, сработалось, поизносилось, поистерлось и в конце концов разрушилось, (moderato) Постепенно я исправилась, я восполнила то, чего мне особенно недоставало, и мне кажется, что я выздоровела. Так что я опять почти такая же, какой была, (sotto voce) Но какую пользу принес пройденный путь?

Малина: Этот путь не приносит пользы, он лежит перед каждым, но не каждый обязан его пройти. Хорошо бы в один прекрасный день получить возможность менять местами свое вновь найденное и свое будущее «я», которое уже не может быть прежним. Без напряжения, без страданий, без сожаления.

Я: (tempo giusto) Я больше себя не жалею.

Малина: Этого я и ожидал, по меньшей мере, это уже надежный результат. Кто стал бы плакать по тебе, по кому-то из нас?

Я: Но плакать по другим — зачем люди вообще это делают?

Малина: И это тоже должно прекратиться, ведь другие столь же мало заслуживают того, чтобы по ним плакали, как ты заслуживаешь, чтобы я плакал по тебе. Какой тебе был бы прок, если бы тогда кто-нибудь в Тимбукту или в Аделаиде стал оплакивать девочку в Клагенфурте, заваленную обломками, лежавшую на земле под деревьями возле озера, когда над городом на бреющем полете проносились штурмовики, а потом вдруг увидевшую вокруг себя первых убитых и раненых. Так что не плачь по другим, они заняты тем, чтобы защитить свою жизнь или быть стойкими в часы перед убиением. Им не нужны слезы made in Austria. Кроме того, плачут позднее, в дни мира — ведь так назвала ты однажды это время, — плачут, сидя в удобном кресле, когда не гремят выстрелы и не полыхают пожары. Голодаешь, бывает, и в другие времена, на улице, среди упитанных прохожих. Пугаешься только в кино, во время дурацкого показа ужасов. Мерзнешь не зимой, а летним днем у моря. Где это было? Где тебя сильней всего пробирал озноб? Ведь это было в солнечный, редкостно теплый октябрьский день, у моря. Так что можешь перестать беспокоиться о других или беспокоиться без конца. Все равно ничего не изменишь.

Я: (piu mosso) Но если невозможно ничего сделать, ничем нельзя посодействовать, что-то все-таки надо предпринять? Ведь было бы бесчеловечно ничего не делать совсем.

Малина: Вносить спокойствие в беспокойство. Беспокойство в спокойствие.

Я: (dolente, molto mosso) Когда же наконец наступит время и мне удастся этого достичь, когда мне удастся одновременно и делать что-то и больше ничего не делать? Когда наступит такое время, что я найду для этого время! Когда наступит время не ошибаться больше в оценках, не бояться и не страдать попусту, не вдумываться бесцельно, не задумываться беспрестанно и бесцельно! (una corda) Я хочу понемногу выпутаться из этих мыслей, (tutte le corde) Это верно?

Малина: Если тебе угодно.

Я: Не задавать тебе больше вопросов?

Малина: Так ведь это тоже вопрос.

Я: (tempo giusto) Ступай еще поработай до ужина, я тебя позову. Нет, готовить я не буду, зачем мне тратить на это время. Я хотела бы куда-нибудь пойти, куда-нибудь недалеко, в маленький кабачок, куда-нибудь, где шумно, где едят и пьют, чтобы я еще раз воочию увидела мир. К «Старому Хеллеру».

Малина: Располагай мною.

Я: (forte) Мне еще предстоит тобой располагать. Тобой тоже.

Малина: Дорогая моя, давай этого дождемся!

Я: Дело тем и кончится, что я смогу располагать всем.

Малина: Это мания величия. Так ты только будешь бросаться из одной мании в другую.

Я: Нет. (senza licenza) Действие станет бездействием, если все и дальше пойдет так, как ты мне показываешь. Тогда это будет уже не растущая, а убывающая мания.

Малина: Нет. Ты вообще вся растешь и, если перестанешь взвешивать, перестанешь взвешиваться, будешь расти все больше и больше.

Я: (tempo) Что может расти, когда силы иссякли?

Малина: Растет испуг.

Я: Стало быть, я тебя пугаю.

Малина: Меня нет, но себя — наверняка. Этот испуг порождает истина. Но ты сможешь наблюдать за собой. Наблюдать почти безучастно, ибо тебя уже здесь не будет.

Я: (abbandonandosi) Почему меня здесь не будет? Нет, я тебя не понимаю! Но тогда я совсем ничего не понимаю… Значит, я должна сама себя устранить!

Малина: Потому что принести себе пользу ты можешь, только причинив себе вред. Это начало и конец всякой борьбы. Ты теперь достаточно себе навредила. Это будет тебе очень полезно. Тебе, но уже не той.

Я: (tutto il clavicembalo) Ах! Я другая, ты хочешь сказать, что я еще стану совсем другой!

Малина: Нет. Какая чепуха. Ты — это точно ты, и этого тебе уже не изменить. Но одно «я» томится, а другое действует. Ты же больше действовать не будешь.

Я: (diminuendo) Действовала я всегда неохотно.

Малина: Но все-таки действовала. И позволила совершать действия с тобой, и подвергать тебя воздействию, и оказывать тебе содействие.

Я: (non troppo vivo) Этого я тоже никогда не хотела. Я не совершала никаких действий даже против моих врагов.

Малина: Ни один из твоих врагов никогда тебя не видел, этого ты не должна забывать, и ты никогда не видела ни одного из них.

Я: В это я не верю, (vivacissimamente) Одного я видела, он меня видел тоже, но все еще не в истинном свете.

Малина: Что за странная претензия! Ты еще хочешь, чтобы тебя видели в истинном свете? И твои друзья, может быть, тоже?

Я: (presto, agitato) Перестань, кто хоть когда-нибудь в это верил, у человека нет друзей, время от времени, возможно, да, на какой-то миг! (con fuoco) Но враги у него есть.

Малина: Возможно, и этого нет… и этого нет.

Я: (tempo) Есть, я знаю.

Малина: Это вовсе не исключает того, что враг у тебя перед глазами.

Я: Тогда им должен быть ты. Но это не ты.

Малина: Тебе надо перестать бороться. Против чего бороться? Теперь тебе надо не идти вперед или назад, а научиться бороться по-другому. То будет единственный вид борьбы, который тебе дозволен.

Я: Но я ведь уже знаю как. Наконец-то я нанесу ответный удар, ибо я обретаю почву под ногами. В последние годы почва у меня расширилась.

95

Большая аудитория (лат.).