Страница 113 из 125
У некоторых были холодные невыразительные глаза, смотревшие на все вокруг, как на товар. Они прикалывали ярлык с ценой к ее спине так же бездумно, как к рулону ткани, мешку кофейных бобов или ящику апельсинов. Очень многие просто тупо смотрели, не замечая ничего, ни ее самой, ни возле нее, ни за ней. Для них не существовало ни новых зрелищ, ни свежих звуков; всю свою жизнь они ничего не видели, кроме своих лиц, ничего не слышали, кроме своих голосов. Целый отряд незнающих и знать не желающих. Лучше всех были задумчивые глаза, как бы устремленные внутрь. Они думали, тревожились, волновались или писали стихи — не все ли равно, чем они были заняты, раз они чем-то были заняты. Чаще всего они не замечали ее даже если останавливались на ней; и она была за это благодарна. Это был отдых — от постоянного, в течение всего дня, пожирания алчными глазами, после которого раздражалась и болела кожа, как будто ее беспрерывно кололи волоском.
Двое или трое ей нравились. Из постоянных клиентов, то есть из тех, что заглядывают каждые две недели, чтобы почистить машину или только заправиться — гараж по пути и при виде его они вспоминают, что пора проверить количество бензина. Ей понравился сильно побитый зеленый «Опель» с глубокими царапинами, принадлежащий худощавому нервному мужчине из тех, что в изумлении бродят по стоянкам, разыскивая свою машину, так как никогда не знают номера и забывают цвет. Он был едва ли старше ее — был ли он актером или музыкантом? Он был из самых худших в мире водителей, из тех, что с отчаянием стискивают руль и никогда не замечают сигнала светофора. Он смотрит изумленно, он весь — в своем мире, где зреют лимоны и внезапно лопаются фиги.
Или большой щегольский голубой «Фиат», водитель которого был другого типа, из тех, что увлекаются разговорами, машут друзьям, оборачиваются, чтобы взглянуть на красивое здание или красивую женщину, щелкают грязной непослушной зажигалкой; им некогда держать руль, — это тот тип водителей, которые превращают парижское уличное движение в такое, каково оно есть. Это был коренастый мужчина лет пятидесяти; он выскакивал из машины, словно на пружинах, оставляя ее трястись как скаковую лошадь, которую внезапно осадили. Когда он благодарил Люсьену, его большие итальянские глаза тонули в морщинках удовольствия. Он всегда отряхивался, подобно боксеру, поправляя складки своего превосходного костюма. Его большое и плотное тело в коротком верблюжьем пальто было более гибким и крепким, чем у большинства двадцатилетних юношей. Как сообщил ей бухгалтер, он был врачом специалистом по детским болезням.
Что она делала весь этот первый год в свободное время? Ее комната была мала, скромна и уныла. Преимущество, что ее просто убирать и легко натопить, к тому же очень тихо, близко от работы и довольно недорого. Электрокамин и газовая плита; крошечный балкон, где она держала продукты и вешала белье; кровать, стол и стул, почти ничего больше. Из Голландии она привезла немного: красивую хрустальную вазу, пепельницы, несколько фарфоровых чашек да фотографию отца в характерной для него позе, которая ей нравилась. Все остальное она продала. Оставалась, однако, одна картина, которую она всегда любила — ландшафт Иль де Франс, повозка, нагруженная репой, две першеронские лошади и необъятный горизонт. В этой комнате она проводила немного времени. Едва ли больше, чем в публичной библиотеке. Только, чтобы поесть — холодное мясо, салат или овощи из молочной, — постирать и погладить, поспать, почитать, полежать и поразмышлять.
Она любила театр и балет, иногда — кино. Ей доставляло удовольствие ходить к дорогому парикмахеру; изысканность скорее отталкивала ее, но зато развлекали иллюзорность, снобизм, вульгарное богатство и дикое убранство — тщательно разработанная фикция, в которой толстая жена нотариуса может стать Еленой троянской, если только еще вот ровно настолечко постарается.
В свободные дни она любила также освобождаться от тирании пищи. В дни работы вполне можно обходиться салатом и сэндвичами; но у нее было мнение, унаследованное от отца, укоренившееся с раннего детства — необходимо один раз в неделю «поесть как следует». Она шла в ресторан, одна, захватив с собой книгу. В хороший ресторан, ибо плохой — еще хуже, чем салат. Было приятно есть изысканные дорогие блюда после недели сосисок, сырой моркови и жареного картофеля. Здесь она профессиональным взглядом изучала официантов и по лицам остальных посетителей заключала о размерах чаевых.
В один из таких дней она сидела в переполненном, позолоченном, хорошо пахнущем ресторане, который ей очень нравился, и читала, изредка отрываясь и лениво поглядывая по сторонам. Чье это знакомое лицо? Он стоял у служебной двери, как будто только что вышел из кухни, и конфиденциальным шепотом беседовал с метрдотелем. Краткие фразы, бесстрастное лицо; медленные кивки епископального одобрения. Деловой разговор, очевидно; она потеряла интерес. Эго был тот человек, который ей нравился, с черным «Пежо» и учтивыми манерами, но это не имело значения. Не было бы ничего особенного, если бы он увидел ее. Возможно, он ее не узнает, а если и узнает, то неважно. Достаточно ли хорошо он воспитан, чтобы обойтись вообще без комментариев?
Она вернулась к рыбе и чтению; рыба была отменна, книга же показалась ей скучной, почти неприятной. Это не слишком огорчило ее, хотя она чувствовала, что следует найти хоть какие-нибудь достоинства в книге, получившей приз «Фомина». Не обязательно книга должна ей понравиться, но Люсьена не ожидала, чтобы она была настолько плоха.
Бархатный голос метрдотеля вкрадчиво вторгся в ее размышления, деликатно и рассчитанно, как подкожный укол, и заставил ее поднять голову:
— Мадмуазель, не позволите ли вы джентльмену сюда сесть? Я прошу прощения, у нас сегодня небольшой беспорядок. Он не заказал места заранее, но нам бы не хотелось его разочаровывать.
Люсьена неопределенно кивнула: она не возражает. Она положила книгу и взяла свои перчатки с противоположного угла стола. Только тогда она заметила, что это был тот самый человек, с черным «Пежо». Ясные голубые глаза; вежлив, ни намека на дерзость. Раньше она не видела его без шляпы; голова приятной формы, короткие рыжевато-коричневые волосы, загорелый и молодой с виду. Он поклонился с обычной для него любезностью.
— Сожалею, что вынужден беспокоить… — Никакого намека на то, что он узнал ее.
— Вы меня совершенно не беспокоите, месье.
— Благодарю вас, мадмуазель.
Метрдотель поклонился и подсунул меню. Мужчина даже не взглянул на него.
— Устрицы, месье Рафаэль, и антрекот по-бордосски. Побольше кабачков, зеленый салат, немного обычного вареного картофеля и бутылку оксерского, сегодня — иранси.
Официант растворился в воздухе. Люсьене порядком надоела ее книга, она со стуком хлопнула ее на стол и поддела на вилку последний заблудившийся гриб.
Она сама не знала, почему она заговорила; возможно из любопытства, чтобы выяснить, узнал ли он ее.
— Машина хорошо ходит?
Он улыбнулся; значит, узнал.
— Конечно. Это славная рабочая машина, и разумеется, я забочусь, чтобы она была хорошо ухожена: кажется, она довольна своим хозяином… Книга не интересует вас или я мешаю вам сосредоточиться?
— Нет, никоим образом. Я лишь рада поводу отложить ее ненадолго.
— А что вы о ней думаете? Или еще рано об этом говорить?
— Я нахожу ее… немножко глупой, немножко противной… хотя она и получила приз.
Он ловко проглотил хлеб и устрицу.
— Я рад слышать это от вас. Я читал ее на прошлой неделе. Ею, видимо, должны восхищаться, но я думал то же самое, что и вы.
Налетел официант и забрал тарелку Люсьены.
— Немного сыра. И кофе экспрессо.
— По-моему, — продолжал он раздумчиво, в перерыве между устрицами, — героиню не так-то легко проглотить. Не в пример устрицам.
— Это интересно. Вы можете судить о ней лучше, чем я. Не думаю, чтобы я могла судить достаточно хорошо. о других женщинах. Совсем нет, по правде говоря, я ни одной не знаю.