Страница 104 из 125
— Ни в коем случае. Найдите доказательства того, что она была связана со Стамом на голландской почве, и тогда сможете получить все мандаты, какие захотите. Однако дело начинает проясняться. Есть у вас кто-нибудь в Фаль-кенсваарде, кто занимается этим?
— Да. Всеми известными или подозреваемыми контрабандистами, которые могли быть связаны со Стамом.
— Вот тут мы и найдем ответ.
Он не был с этим согласен. Он считал это чертовски глупым. Чем располагали там? Никто никогда не видел Стама с фунтом масла в руках. Внутреннее убеждение в том, что Стам был контрабандистом, не поможет. А у него не было этого внутреннего — или какого-либо другого — убеждения в том, что Стам был убит после ссоры из-за добычи. Кто бы поехал — в машине Стама! — в Амстердам, зарезал его и ушел, оставив машину на середине дороги?
Никакие другие теории ему тоже не нравились. Он не мог представить себе Стама как шантажиста, — одна из ранних версий. Нет, все это называется выдавать желаемое за действительное. Просто потому, что властям эта идея по вкусу, и это угодит бельгийцам и сэкономит деньги.
Его собственная теория тоже не была совершенной. Он не верил всерьез, что вдова де Винтер убила своего мужа. Слишком неубедительно. Допустимо, но Самсон указал слабое место. Могла ли она последовать наперерез ему в Дюссельдорф, Венло и оттуда в Амстердам? Ничем не объяснялась белая машина, как ничем не объяснялся и дом на Аполлолаан.
К черту Стама. Достаточно долго бился головой об стену. Машина, сигареты, картина, шампанское, нож, лишняя кровать — если бы только он знал больше, хоть капельку больше о Жераре де Винтере. Что будет делать вдова теперь, зная, что они подозревают убийство? Она могла его убить. Она могла что угодно сделать. Могла оставить любые вещи, как ложные следы, указывающие на других лиц. Каких других лиц?
Этим утром он получил донесения об утомительных часах, проведенных в Фалькенсваарде, и, как он и ожидал, все это оказалось мусором. Томительные часы работы давали страницу за страницей чепухи. Взять, например, вот этого, торговца металлоломом, подозреваемого в контрабанде, мужчину, сфотографированного за выпивкой со Стамом в кафе «Маркзихт». Единственная имеющаяся у них сколько-нибудь надежная нить.
Вопрос: У вас были деловые отношения со Стамом?
Ответ: Даже не знаю такого имени.
Вопрос: Я вас не спросил знаете ли вы его имя. Я спросил, были ли у вас с ним деловые отношения.
Ответ: Не было.
Вопрос: Как вышло, что вы пили с ним?
Ответ: Я — человек общительный.
Вопрос: Это у вас в обычае — пить с незнакомыми?
Ответ: У меня в обычае пить с любым, кто меня пригласит.
Вопрос: Почему он вас пригласил?
Ответ: Наверное, чувствовал себя одиноко.
Вопрос: Он обратился к вам?
Ответ: Если угодно.
Вопрос: В каких выражениях?
Ответ: Сказал «Здрасте» и стал болтать.
Вопрос: О чем?
Ответ: О рыбной ловле, например.
Вопрос: А вы тоже великий рыболов?
Ответ: Я никогда не упускаю случая познакомиться с новыми людьми. Может пригодиться.
Вопрос: И в данном случае так и оказалось, верно?
Ответ: Я торгую металлоломом, а не рыбой.
Вопрос: Значит, вы утверждаете, что раньше его никогда не видели?
Ответ: Может, и видел. Я над этим не задумывался.
Вопрос: Подумайте сейчас.
Ответ: Я вам сказал, может, я его и видел.
Вопрос: Вам кажется, что это безопасный ответ, — на случай, если у нас есть доказательства, что вы и в дальнейшем с ним встречались?
Ответ: Мне безразлично, что у вас есть. Разговор с незнакомым человеком не противоречит никаким известным мне законам.
Вопрос: Были ли вы недавно в Венло?
Ответ: Много лет не был.
Вопрос: Вернемся к четвертому числу этого месяца…
Такое могло тянуться неделями, — читая, ван дер Валк готов был поверить, что так и было. Нет, правда лежала в Брюсселе, где-то там.
Зазвонил телефон на столе, и он улыбнулся, услыхав великолепное, чуточку аффектированное голландское произношение Шарля ван Дейселя.
— Наконец-то вы! Это — Шарль. О, господи, какое облегчение! По-моему, я переговорил со всеми полицейскими Амстердама. Со вчерашнего дня пытаюсь связаться с вами. Слушайте, вас еще интересует та картина Брейтне-ра, которую вы мне показывали?
— Конечно.
— Ну, и меня тоже. Что с ней? Или вернее, что с ней будет?
— Мы не обнаружили никаких родственников, — то есть никаких законных родственников. И как бы там ни было, а он был преступником. Контрабандист — грабил государство, значит, вся его собственность подлежит конфискации.
— Кто ее конфискует?
— Министерство, когда расследование будет закончено.
— Так что картина будет продаваться?
— Думаю, что да. Им она ни к чему.
— Вы можете связать меня с чиновниками этого министерства?
— По крайней мере, могу вам рассказать, как за это взяться. Вероятно, они будут рады предложению. Большинство конфискованных вещей попадает на аукцион.
— Так вот, я хочу эту картину. И я заслужил ее. Я сделал для вас грандиозное открытие.
— Правда?
— Эта картина была куплена в Брюсселе.
— А. — Глубокий, удовлетворенный вздох.
— У вас недостаточно изумленный голос.
— Я никогда не изумляюсь. Я же — детектив.
— Ну вы могли бы хоть иногда чувствовать себя удивленным.
— И чувствую, но не сейчас. Это же логично, понимаете. Правда, вы этого никак не могли знать, Шарль, так что это очень здорово с вашей стороны. А теперь выкладывайте.
— Каким-то невероятным образом эта картина никогда не оценивалась. Она принадлежала каким-то вшивым буржуа — не спрашивайте меня, как это получилось, — которые ничего в ней не понимали. Знаете, типы, которые предпочитают олеографии с улицы Миддельхорнис, огромные, над буфетом в столовой, господи, как мне осточертела эта картина…
— Ну, Шарль, не отклоняйтесь же. Давайте без ваших предубеждений.
— О, да. Ну вот, после того, как его вдова, наконец, лопнула от многолетнего обжорства, обнаружилась целая куча уродливых вещей для продажи на аукционе. Самые ужасные — ну, вы знаете, — массивный мрамор и красное дерево, и конечно, никто из-за них не торговался, фактически никто взглядом на них не задержался; теперь они рвут на себе волосы. Так что все попало в лавки старьевщиков. Классическая история, верно? — С азартом.
— Почему?
— Ха. Видите ли, одно из колоссальных волнений, которое переживает торговец картинами, связано с тем, что эти кошмарные люди, готовые взять что угодно в уплату долга, — они ведь никогда ничего не покупают и не могут никогда решиться что-нибудь выбросить, — все еще могут владеть подлинно ценными вещами, в которых они, будучи абсолютно невежественными и свиноподобными мужиками…
— Шарль, это какая-то тарабарщина!
— У них иногда оказываются пропавшие картины Леонардо. Я хочу сказать, что никогда не знаешь, при каких обстоятельствах может обнаружиться пропавшая или даже совершенно неизвестная картина, даже совершенно изумительная. И самое интересное, что есть фирма неких Кореманов, прямо там, в Брюсселе, и недавно там оказался совершенно неизвестный автопортрет Рембрандта. Они специализируются на удостоверении подлинности, и они просто дали точное свидетельство о подлинности. Лугт в Париже и Розенберг в Америке прозевали, а теперь его купил Муниципальный музей в Штутгарте за три с половиной миллиона, и все они себя поздравляют с этим. Конечно, Брейтнер не стоит и четверти этого, но и в этом случае они его прозевали, а я нет, поэтому я и торжествую!
— Но как вы это узнали?
— Есть тут один человек, занимающийся продажей картин, он увидел эту великолепную вещь у старьевщика; вот почему они и кусают сейчас кулаки. В этом и есть крупный недостаток излишней специализации; он ни черта не знает, кроме семнадцатого века. Он презирает импрессионистов, потому что это не его период. Ну, я тоже часто этим грешу, — все эти ужасные зеленые Сезанны, такие грубые. Но за ними охотятся, и цена их огромна, и поэтому я уж постарался кое-что узнать о них. Если бы это был какой-нибудь занудливый старый Абрахам Пейнакер, так этот парень скакал бы на одной ножке, а на эту картину он чихал. В какой-то степени он прав, потому что этих импрессионистов очень легко подделать, и очень часто — это подделки. Вы себе не представляете, сколько есть на свете отвратительно грязных подделок Ренуара.