Дети Гамельна. Ярчуки

…Топляк ткнулся в берег. Дмитро нащупал бессильными ногами песок дна.

- Слава тебе, Богородице! – Прошептал казак чуть слышно и растянулся на берегу, пытаясь отдышаться.

…Золотой крест, дарованный обчеством за спасение многих христианских душ, тихо лёг на дно, целиком погрузившись в муляку[11]. Блеснула напоследок жёлтая искра, отразилась в открытом глазу дохлого упыря, сражённого немецким клинком.

***

Вихрь, вволю наигравшись с деревьями и устав подталкивать тяжёлые тучи, стих, уступив речные и прибрежные просторы наследнику – легкому ветерку. Но и тому быстро наскучило забавляться. Опустилась на берега и рощи тишина, перемежаемая тихой вознёй всяческой лесной мелочи. Луна снова залила всё вокруг мертвенно-жёлтым светом.

Успокоившаяся было вода у крутояра покрылась рябью. И из реки, там, где ветви дубов склонялись над водой, показалась голова. Первая, вторая, третья...

На берег стали выбираться, оскальзываясь на мокрой траве, дети: крохи вовсе, чуть ли не младенцы-груднички. Правда, детьми их можно было посчитать лишь за невеликие размеры. Личики, покрытые трупными пятнами, будто принадлежали взрослым людям. И не простым взрослым, а повидавшим в жизни своей всякое. Плохое, по большей части. От хорошей жизни у человека вместо волос не отрастут грязно-зеленой копной водоросли-колтуны.

Последней на берег выбралась, а вернее, вышла женщина. Лет тридцати, не старше. Была бы та темноволосая панна дивно красива, кабы не пятна разложения, широко расползшиеся по статному, полуобнажённому телу, слегка прикрытому остатками некогда богатого господского платья. За длинный подол уцепился клешнями глупый рак, не желающий выпускать добычу. Женщина улыбнулась краешками губ, обнажив на миг чёрные осколки зубов. Наклонилась, подхватила “панцирника”, осторожно опустила его в воду. Повернулась к разбежавшимся по роще детишкам, вновь жутко улыбнулась...

Дети, чьи движения своей дёрганостью были схожи с куклами, которых бурсаки[12] в вертепах[13] за веревочки трясут, разбрелись по роще. То сбивались в стайку, поймав не успевшую сбежать мышь, то отбегали в сторонку, жадно поедая трухлявый грибок или улитку.

Трое деток, отойдя в сторонку, начали прыгать через кусок веревки, напевая в такт тоненькими пронзительными голосками, от звука которого странно дрожали листья, а заяц, спешивший по своим неведомым заячьим делам, вдруг поскакал стрелой, прижав уши - только бы оказаться подальше...

Речная панна, став поодаль, склонила голову к плечу, наблюдая за скачущими детьми.

Ух! Ух!

Соломений дух, дух!

Меня мати породила,

Некрещену положила.

Мисяченьку!

Нашу голубоньку!..

- Ой, мамо! – оборвав песенку, пронзительно взвизгнул ребенок, маленькая девочка с тоненькой и похоже, что золотой цепочкой на синеватой шейке, - а я тут живую душу знайшла...

 ***

…Берег оказался не берегом. Так, из песка намыло отмель-коску в три шага шириной. Пришлось казаку снова лезть в воду. На этот раз, правда, без топляка – сил не хватило его перетащить. Да и смысла не оказалось: ветер стих, до берега рукой подать. Так и вышло: десять раз руками-ногами махнул, и полной горстью грязи черпанул. Дмитро встал, сначала на четвереньки, потому как ослабевшие ноги держали дурно. Потом всё же поднялся, отряхнулся. Шагнул и тут же оступился, с размаху сев на сраку.

Посидел пару минут, приводя в порядок дыхание и напрочь сбитые мысли. Ну и ругаясь, конечно же. А как тут не помянуть апостолов, Ирода да прочих сикариев с зелотами[14], когда ты мокрый, грязный и уставший? Оно ведь, как говорил старый знакомец отца Андрий Фесенко, что писарем полковым не один год пробавлялся: “Чы хочешь купатыся? Я стреляты хочу!”. Стрелять, на жаль, не из чего. Оба пистоля на том берегу остались.

Казак посмотрел туда, откуда приплыл. Темная полоса дальнего берега еле угадывалась. Однако, даль какая! Как и доплыл-то? Ну то ладно, два шага осталось. Богородице, спаси и подмогни...

Камыш рос плотно, не пробиться. Эх, сюда бы чечугу любимую, а лучше фальшион, которым капитан Отакар владеет! Ух, как славно то широкое да тяжелое лезвие кусты сечёт! И с осокой бы управился. Только не отдаст оружье капитан – память, мол, о пропавшем без вести друге, что сунулся, дурень, в огненное кольцо…

Мысли порядком путались, казак понимал, что дурит, да не спешил мысли в порядок приводить, страшась грядущего…

… Однако раз фальшиона нету, то придется так пробиваться, раздвигая стебли, так и норовящие руки порезать или глаз вымахнуть. Идти пришлось на удивление долго. Каждый шаг давался с трудом. И корни вновь плотной сетью ноги спутывали, и вода по колено. И бревна какие-то под ногами!

Но, подняв за собой муть и обрывки корней, рядом с Дмитром всплыло вовсе не бревно. Труп. Не один день в воде пролежавший, раками обглоданный. Убил кто-то беднягу, раздел до исподнего, да в реку столкнул. Стар да мудр Днепр - проделок людских не замечает, ему без разницы кого в объятья волн принимать: живых, мертвых...

Казак оттолкнул тело, мешающее пройти. Распухший мертвец будто того и ждал – перевернулся на бок. Блеснуло на разбухшей руке серебро. Дмитро пригляделся. И, не сдержавшись, выматерился так громко, что аж лягушки квакать перестали. Вовсе не простому бродяге раки уши обгрызли. Перед Дмитром покачивался труп старого друга. Того, который и вызвал казака столь безотлагательно в родное село.

Эх, Петро, Петро, кто же тебя так?..

 ***

…Услыхав возглас ребёнка, начали сходиться остальные, окружая дуб, под которым сидела девушка. Туда же и панна двинулась, желая рассмотреть того, кто осмелился не сбежать при появлении её и деток. Вот только девушка и глазом не моргнула, увидав столь редкостное и опасное зрелище.

Живая дева высоко подпрыгнула, ухватившись за узловатую ветку, похожую на старческую руку, устремленную вдаль. С легкостью, в которую не верилось, глядя на тонкие запястья, легкохвостой белкою скакнула наверх, присела в развилку, не заметив неровности коры.

Ее глаза, до того времени открытые и бездумно смотревшие сквозь, закрылись. Но по лихорадочному движению под веками было понятно, что несчастная всё равно что-то видит. Или пытается видеть…

… Конь с вьюком … Знакомые буквы на коже седла… Крест, опускающийся в ил, сквозь взбаламученную воду… Мутное облако крови, расходящейся по толще воды… Тело, лежащее в грязи, в окружении камышей… Толстая мерзкая лягушка, взгромоздившая зад на лицо мертвеца… И чернота, перечеркнутая яркими лучами…

Руки разжались, и девушка рухнула вниз, чуть не пришибив одну из речных жительниц. Та оказалось под дубом позже всех. И в лице её было столь много общего с несчастной, раскинувшейся среди корней древнего дуба, что случайный свидетель мог их принять за родных сестер. Или за мать и дочь…

Впрочем, долго рассматривать не вышло бы. Словно по команде, дети, стоявшие и сидевшие в траве вокруг дуба, набросились всем скопом на упавшую. Будто стая оголодавших псов на кусок мяса. Взлетел над свалкой обрывок белой сорочки, черным плеснуло на бугристую кору…

Не прошло и получаса, как поляна опустела. Сгинули речные дети, оставив после себя цепочки окровавленных следов. Ушла и их опекунша, которую жуткие малыши звали мамою.

Осталась примятая трава да растерзанное тело девушки, лежавшее в луже крови. Ненасытные дети не тронули голову, оставив неприкосновенной красу – ангельский восковой лик, цвета той свечи, которую прилепляют у образа, прося у Господа защиты и вспоможения.

Ушли речные душегубцы не просто так – спугнули их тяжелые шаги да заполошное дыхание пополам с руганью…

 ***

…Тяжко дались Дмитру эти сутки. Бешеная скачка, потом – вплавь через Днепр, недоброе, ох, какое недоброе предчувствие, драка в волнах, блуждания по камышам, мёртвое тело побратима...

Сбитые, заплетавшиеся ноги уже не казались пудовыми, не ноги – два мешка, набитых камнями. И ту тяжесть мешочную надлежало переставлять. Правый - левый, правый - левый. Бежал казак. Туда, откуда летел, ни на миг не прекращаясь, крик боли…