Страница 14 из 47
У него было худощавое лицо, белые лохматые брови и пышные седые усы. Наверно, с утра Вольский еще не причесывался, потому что волосы его, такие же седые и пышные, как усы, торчали во все стороны, будто грива у тех львов, что были вылеплены над окнами дома.
— Прошу располагаться, — проговорил он, когда мы разделись и вошли в комнату. — И честно вам скажу: сгораю от любопытства узнать, что привело в мою скромную обитель столь прелестных юношей.
Я огляделся. Его «обитель», пожалуй, нельзя было назвать скромной. Комната больше походила на музей. На стенах картины и фотографии, какие-то старинные тарелки и длинные узкие полосы шелка с очень тонким рисунком: птицами, деревьями, островерхими китайскими пагодами. На тумбочках и высоких деревянных треножниках поблескивали вазы. Громадный ковер, прибитый одним краем у самого потолка, устилал широкую тахту.
— Усаживайтесь поудобнее, таинственные гости! — церемонно говорил хозяин, указывая тонкими длинными пальцами на эту тахту. — Я же упокою свое старое тело вот в этом кресле.
Он разговаривал совсем как артист на сцене. Я видел однажды в Детском театре пьесу «Три мушкетера». Там герои Д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис обращались друг к другу точно так же.
— Вы, наверно, артист, — не подумав, выпалил я.
— Все мы артисты, друг мой, в этой запутанной трагикомедии, называемой жизнью, — ответил он, усаживаясь в кресло. — Итак, осмелюсь спросить: чему обязан вашим столь ранним визитом?
Рассказывать начал, конечно, Женька. В общем-то это правильно. Я, наверно, обязательно бы забыл что-нибудь важное. Так уж удивительно я устроен. Если сижу за столом и вспоминаю о чем-нибудь про себя, то могу припомнить все до самой малюсенькой мелочи. А стоит мне только рот раскрыть, как сейчас же все мысли станут перескакивать с пятого на десятое.
Пока Женька объяснял, для чего мы пришли, я смог осмотреться получше. На картинах большей частью были изображены какие-то ветхие лачуги и развалины. В простенке же между окнами висел большой портрет в коричневой тяжелой раме. На портрете был нарисован молодой человек с чуть приподнятыми плечами и небольшими усиками. Взглянув на Вольского, который снисходительно слушал Женькины разъяснения, я догадался, что это портрет самого Леонида Александровича, только в молодости.
В углу, рядом с окном, стоял широкий письменный стол. На нем, распластав крылья, возвышалась большая бронзовая птица на мраморной подставке. Еще я увидел на этом столе много всяких безделушек: каких-то статуэток, коробочек, стаканчиков для карандашей. Потом мое внимание привлекла груда монет. Очень много денег, целая куча. Наверно, Вольский пересчитывал их, когда мы позвонили. Но почему-то среди этой груды не было ни одной бумажки, только мелочь.
— Так-с, — проговорил Леонид Александрович, когда Женька кончил рассказывать. — Значит, если я вас правильно понял, вы историки. Юные историки и исследователи времен и народов. В таком случае, мы с вами коллеги. Я тоже историк и исследователь. Но меня, признаюсь, не интересуют люди. Да, да… Люди — это не большая историческая ценность. Они приходят в мир, чтобы свершить великие деяния, но уходят, ничего не свершив. И я был молод. И я хотел создать свою Героическую симфонию, написать «Макбета», построить Эйфелеву башню и изобрести электрическую лампочку. Но миру не угодно было сделать меня своим избранником… Все мы лишь песчинки в космосе, из ничего родились и в ничто уходим.
Хотя я понимал и не все, что он говорит, но говорил он красиво. Ну, конечно, если бы на его месте сидел не старый седой человек, а кто-нибудь из нашего класса, я бы еще с ним поспорил. Как это так, люди не большая историческая ценность? Как же так, они уходят, ничего не совершив? А Димитрий Донской или Минин и Пожарский? А Суворов? А Чапаев? А Зоя Космодемьянская?..
— Вещи! — поднимаясь во весь рост, воскликнул Леонид Александрович. — Вещи — вот что бессмертно. Что знали бы мы о египетском фараоне Хеопсе, если бы он не воздвиг свою знаменитую пирамиду? Кому был бы известен Фултон, если бы он не создал парового двигателя? Только вещи, переходя от поколения к поколению, оставляют память в людских сердцах…
Он говорил громко и торжественно, шевеля большими своими усами, насупив лохматые брови, поднимая вверх тонкий длинный палец. И я подумал, что он, наверно, приврал, будто бы он историк. Видно, все-таки был когда-нибудь артистом. Эта догадка как-то невольно вырвалась у меня вслух:
— А вы, наверно, все-таки артист!..
Я сказал это и сам смутился. Леонид Александрович взглянул на меня и произнес:
— Нет, я не артист. Я нумизмат! — Он шагнул к столу и позвал нас. — Ну-ка, идите сюда. Вы увидите, что такое настоящая историческая ценность. Идите смелее!
Очумевшие от его необычайных речей, мы нерешительно переглянулись, но все-таки встали и подошли к столу. И тут, взглянув на груду мелочи, я увидал, что это не обыкновенные пятаки или гривенники, а какие-то совсем не знакомые мне монеты. Одни были совсем крохотные, с ноготь величиной, другие — побольше. Были и очень большие — как карманные часы. Желтые, белые, темно-красные, с зеленью, круглые, овальные, с дырочками посередке. Четкие, так что издали можно было разглядеть на них корону, орла или льва с кривой саблей в поднятой лапе; полустертые, старые, потемневшие от времени… Их было множество.
— Всю жизнь я собираю монеты, — сказал Леонид Александрович, подвигая к себе какую-то плоскую коробочку. — Такой полной коллекции нет, пожалуй, ни у кого в стране. И вот недавно мне удалось достать… — Он взглянул на нас так таинственно, будто собирался преподнести сюрприз. — Мне удалось достать…
Словно фокусник, он ловким движением раскрыл коробочку, и я увидел на шелковой белой подушечке темный кружок величиною с двугривенный. Приглядевшись, на этом кружке можно было рассмотреть изображение какого-то старика, сидящего на табуретке и опирающегося рукой на палку. На другой руке, вытянутой вперед, у него сидела птица.
— Знаете ли вы, что это такое? — загадочно спросил Леонид Александрович.
— Ясно что, — удивился Женька. — Монета.
— Да, да, — с грустью произнес чудаковатый хозяин квартиры. — Для вас это простая монета. А для меня это свидетельница величайших в мире событий, кровавых битв, героических веков… Она прожила на свете две тысячи триста лет! Да знаете ли вы, что это подлинная тетрадрахма Александра Македонского?!
Историю Древней Греции мы учили еще в прошлом году, в пятом классе. Я даже получил пятерку, отвечая как-то урок про Персидский поход. Но время это было такое давнее, что войны Александра Македонского казались мне чем-то вроде сказки. Однако сейчас, глядя на темный кружок, я вдруг почувствовал, что никакая это не сказка, а на самом деле давным-давно жили и Александр Македонский и персидский царь Дарий, и шагали по дорогам воины в сверкающих шлемах, и звенели мечи, и ржали боевые кони.
— Смотрите, — с оживлением говорил Леонид Александрович, осторожно переворачивая монету с одной стороны на другую. — Видите, здесь выбит профиль? — Мы с Женькой чуть не стукнулись лбами, наклонившись над коробочкой. — До сих пор считалось, что это изображение головы Геракла, мифического героя Древней Греции. Но я убежден, что лицу Геракла неизвестный ювелир придал черты самого Александра. Ну, что вы скажете? Интересное открытие?
Одна за другой мелькали перед нами монеты. Динарий Юлия Цезаря, выпущенный в сорок четвертом году до нашей эры; громадная древнеримская монета асс, такая тяжелая, что носить их несколько штук в кармане, наверно, древним римлянам было очень неудобно; малюсенький римский сестерций с изображением головы богини Ромы — покровительницы древнего Рима; узорчатый, со львом, двуглавым орлом, щитами и коронами талер императора Максимилиана… И о каждой монете Леонид Александрович рассказывал долго, с удовольствием, ласково поглядывая на эти металлические кружочки, поглаживая их пальцами, сдувая пылинки. Наконец он устал и, отойдя от стола, тяжело опустился в кресло.