Страница 2 из 6
— Достаточно. — Каттерсон встал, не расслабляя хватки. Мэлори повис в его руке, не доставая ногами до земли. — Мясо, не так ли? И какого же сорта мясом ты торгуешь?
Бывший солдат не стал его бить. Просто толкнул Мэлори в лицо, опрокинув на кучу мусора. Коротышка поспешно перевернулся и проворно отполз в сторону, затем встал на ноги и скоро растворился в полумраке, опустившемся на Тринадцатую улицу.
Часом позже Катгерсон приложил большой палец к пластинке у двери в свою квартиру на Сорок седьмой улице, где его ждала Барбара.
— Слышал, думаю, последние новости? К нам лейтенант приезжал, форма с иголочки. Все объяснил, ни разу не сбился, как по бумаге читал. Я уже получила наше пособие — больше не будет. Эй? Что случилось?
Барбара с тревогой смотрела на Катгерсона, молча опустившегося в кресло.
— Ничего, маленькая. Просто есть хочется… и немного тошнит.
— На Юнион-сквер ходил, наверное?
— Как всегда. Обычная прогулка. Дивная экскурсия получилась. Сначала двое собаку ловили — кожа да кости. А сами вряд ли голоднее меня. Потом твой лейтенант сделал объявление насчет продовольствия. А потом — потом мне предложили купить мяса. И еще — работу.
— Работу? Мясо? — поразилась Барбара. — Откуда? Что ты такое говоришь, Пол…
— Довольно об этом. Я просто сбил его с ног. Удрал, поджав хвост. Как ты думаешь, каким мясом он хотел меня угостить?
Барбара молчала, опустив глаза.
— Я показался ему достаточно сильным. По вечерам, наверное, ходил бы на охоту… Ударить по голове одинокого прохожего — вот и бифштекс назавтра.
— Но ведь есть хочется, Пол. Когда ты голоден, нет ничего важнее.
— И ты туда же! — Каттерсон взревел, как рассерженный бык. — Не понимаешь, что говоришь… Съела бы чего-нибудь, пока не выжила из ума окончательно. Мы не умрем с голоду: я что-нибудь придумаю. А пока… пока Пол Каттерсон обойдется без миссионерского рагу.
В ответ Барбара ничего не сказала. В тишине дважды мигнул одинокий светильник на потолке.
— Сейчас выключат. Доставай свечи, если только спать не хочешь, — проворчал Каттерсон.
Часов у него не было, но порядок давно один и тот же: сначала свет мигает, а в восемь тридцать отключат всем, кроме тех, у кого особое разрешение.
— Отец Кеннон вернулся. — Женщина зажгла свечу.
— Я предупреждал, чтобы он больше не являлся сюда!
— Он считает, мы должны пожениться.
— Знаю. Но я так не думаю.
— Пол, ну почему ты…
— Давай не начинать — одно и то же! Я уже говорил, и неоднократно: отвечать за два голодных рта, когда самому жрать нечего, — это не для меня.
— Но дети, Пол!..
— Ты сегодня точно не в себе. Ты что, осмелишься привести в этот мир ребенка? И это сейчас, когда оазис Трентон отказывается нас снабжать? Будешь смотреть с удовольствием, как он умирает от голода в грязи и мерзости — или живет чахлым скелетиком со впалыми щеками? А я вот не хочу.
Барбара некоторое время молчала, тихонько всхлипывая.
— Мы оба уже мертвые, — наконец сказала она. — На первый взгляд этого не так, но только на первый взгляд. Весь мир мертвый: последние тридцать лет — сплошное общее самоубийство. Я моложе тебя и ничего не помню, но я читала книжки, каким этот город был до войны — сверкающим и чистым. Война, всю жизнь война! Всю мою жизнь мы с кем-то воюем, только непонятно с кем и за что. Дали крысам сожрать наш мир, неизвестно ради чего.
— Довольно! — проворчал Каттерсон.
Однако женщина не унималась:
— Говорят, Америка лежала от побережья до побережья; говорят, она не была нарезана на узкие полоски между зонами радиоактивного заражения. Говорят, были реки и озера, фермы и еда — сколько хочешь! Захотел куда-нибудь — садишься на самолет и летишь. Почему это случилось? Почему мы — мертвые? И куда нам идти сейчас, Пол?
— Не знаю. И никто не знает, по-моему.
Каттерсон задул свечу, и стало темно.
Ноги сами вынесли его обратно на Юнион-сквер. Каттерсон стоял на Четырнадцатой улице, рассеянно перенося вес тела с носков на пятки и обратно. Голова слегка кружилась: так приближается голодная смерть. Немногочисленные прохожие безрадостно шли по своим делам; солнце ярко сияло в небе над головой.
От собственных ощущений Каттерсона отвлек топот бегущих ног и крики. Не размышляя, он спрятался за обломком стены: сказалась армейская подготовка. Подождав немного, осторожно выглянул. Четыре человека, крепких, не хуже самого Каттерсона, рыскали вдоль опустевшей улицы; один размахивал мешком.
— Ага! Вот! — крикнул тот, что с мешком.
Не веря своим глазам, Каттерсон смотрел, как четверо мужчин окружают девушку, укрывавшуюся, как и он, в развалинах неподалеку.
Бледная, тощая, оборванная, лет двадцати, не больше — в другом месте и другом мире она могла быть хорошенькой. Но здесь кожа ее огрубела, тусклые глаза ввалились, костлявые руки дрожали.
Девушка отступала, ругаясь; она явно не собиралась сдаваться.
«Не понимает. Не того они хотят…»
Каттерсон заставил себя смотреть, не покидая убежища. Лоб покрылся испариной.
Четверо мародеров подошли к девушке вплотную; фыркая, как кошка, она попыталась достать скрюченными пальцами ближайшего.
В ответ раздался смех. За руку ее вытащили на середину улицы. Блеснул нож, раздался визг; Каттерсон заскрипел зубами, морщась.
— В мешок ее, Чарли!..
Каттерсон с трудом сдерживал бешенство. Вот и мясники Мэлори в деле — то есть, надо полагать, это его мясники… Нащупав нож в чехле, Каттерсон приподнялся, готовясь напасть… но передумал.
Так скоро? Недолго пришлось ждать. Каннибализм в голодающем Нью-Йорке не новость: не так много трупов за последние годы опускаются в могилу нетронутыми. Но чтобы живого человека средь бела дня убивали, как скотину, на мясо? О таком Каттерсон пока не слышал. Что ж, гонка за жизнь пошла всерьез. Он поежился.
Четверо убийц растворились в глубине Третьей авеню, и Каттерсон осторожно покинул убежище, не переставая оглядываться. Отныне придется быть осторожным вдвойне: таким крупным мужчиной, как он, можно накормить несколько голодных ртов.
Покидая полуразрушенные здания, на улице появились другие свидетели происшедшего, с одним и тем же выражением ужаса на лицах. Некоторые плакали, но большинство уже не имело слез. Сжимая кулаки, Каттерсон боролся с не желавшей отступать слабостью — зная, что поединок с голодом выиграть нельзя.
Неожиданно заговорил мужчина с изможденным, но выразительным лицом. Речь его пылала негодованием:
— Братья, час настал! Люди свернули с путей Господних, и дьявол привел их к погибели. На ваших глазах четверо из Его созданий убили ближнего ради еды — самый ужасный грех из всех мыслимых. Братья! Наше время на Земле близится к концу. Я старый человек и помню довоенные времена. Можете мне не верить, но еды тогда хватало на всех, и у каждого была работа. Эти развалины сверкали на солнце, поднимаясь высоко в небо, изборожденное реактивными самолетами. Тогда — в молодости — я свободно путешествовал по всей стране, до Тихого океана. Но война положила этому конец, и десница Господня занесена над нами. Дни наши сочтены, и суд близок. Предстаньте перед Господом без крови на руках своих, братья! Эти четверо, которых вы видели сегодня, будут гореть в аду вечно. Тот, кто отведает мяса, добытого ими сегодня, отправится туда же — в ад. Но послушайте, братья мои: еще не поздно! Тех, кто еще не потерян, молю: подумайте о спасении! Лучше вовсе не есть, чем употреблять такое мясо…
Из прохожих кое-кто останавливался, послушать старого проповедника. Нашлись и те, кто выкрикивал насмешки и ругательства, но проповедник не обращал внимания.
— Слушайте и не уходите, не выслушав! Дни наши сочтены, окончательно и бесповоротно: Господь довольно дал знаков, понятных каждому. Но подумайте, подумайте напоследок: этот мир доживает последние дни, но грядет лучший. Братья мои, не бросайте на ветер шанса на жизнь вечную! Бойтесь обменять бессмертную душу на кусок запретного мяса!