Отзовись!

Так они и лечились вместе в одном госпитале, капитан Чемерис и овчарка Сапёр.

Сапёр поправился после ранения быстро, но долго не мог привыкнуть смотреть на мир только одним глазом. Постепенно он освоился со своим положением и с новыми, отличными от фронтовой жизни условиями. Сапёр стал заметно общительнее и добрее, особенно к людям в белых халатах, но навсегда сохранил неприязнь к закатанным рукавам. Его все любили в госпитале, баловали лакомыми кусочками, играли с ним. Сапёр возился с удовольствием, но ни за что не выполнял команды: «Взять!» Однажды у него на виду бросили колбасу: «Сапёр, взять!» Но Сапёр улёгся на траву, положил голову между вытянутых лап и тихонько, тоскливо завыл, вспомнив что-то далёкое-далёкое…

Из госпиталя Чемерис выписался спустя два месяца после войны. Он долго не мог решить, куда ехать, а тут подоспело письмо от бывшего ротного кашевара Ефима Михайловича Аплачкина. Он демобилизовался и вернулся к себе на маленькую станцию неподалёку от Владивостока.

—…Я в ту пору демобилизовался уже, подчистую ушёл. — Мой собеседник сожалеюще вздохнул. — Домик у меня тут. Вдвоём с женой, одни мы. Сынок в Силезии навечно полёг. Не приходилось в тех краях бывать?.. И мне вот тоже… Простите, величать вас как по имени и отчеству?

Я назвался, но Аплачкин, как и прежде, обращался ко мне безлично.

— Ну вот. Уговорил я капитана. Выдали ему документы до станции Залив, Приморской железной дороги. И на Сапёра выдали. От сопровождающей сестры капитан отказался, а за счёт этого, значит, выпросил литер на «служебную собаку-санитара породы восточноевропейская овчарка, по кличке «Сапёр». Сперва у меня жили, потом капитан свою квартиру получил.

Из-за каменистого мыса нарастал шум поезда. Пора было собираться.

— И поныне живут они вместе, капитан с Сапёром?

— А кто ж их разлучит?

«Разлука»

В долгу я перед ним: так и не представил тогда, на фронте, к награде, сам угодил в госпиталь. А сейчас что стоит бумага, подписанная офицером запаса? Да и не восстановить всего по порядку. Столько лет прошло…

Ночью автострада выглядела зимней рекой с чёрными полыньями воронок. Вдоль берегов торчали деревья с короткими бугристыми стволами и голыми растопыренными ветками. Деревья были похожи на старые, истрёпанные мётлы, воткнутые черенками в снег. Тёмные громады танков с вытянутыми хоботами орудий и распластанной чешуёй гусеничных траков будто окаменели, коснувшись мёртвой воды.

Мёртвая река с мётлами и окаменевшими чудовищами, казалось, вела в логово злой силы.

Мы застряли у этой проклятой дороги на Берлин. Нейтральная бетонная полоса преградила путь. Танкисты дорого заплатили за дерзкую попытку взять автостраду с ходу. Как только машины начинали взбираться на высокое полотно, в тонкое днище вонзались огненные стрелы бронебойно-трассирующих, и стальная махина вспыхивала как спичечный коробок.

Поредевший танкосамоходный полк перебросили на север форсировать выход к морю. Успешно развивалось наступление на левом фланге, а мы, горстка артиллеристов и потрёпанная в боях пехота, третьи сутки топтались на месте.

Всё опротивело, надоело. Не было желания и окопаться по-настоящему: думали — вот-вот опять «вперёд на Запад!».

В тесной норе землянки стояла мертвящая тишина. Чадя, бесшумно горел портяночный фитиль в сплюснутой гильзе. Дежурный телефонист прижимал к уху безмолвную трубку. Артиллерист без связи, да ещё на передовом наблюдательном пункте, — пустой созерцатель. Что толку слушать урчание моторов по ту сторону автострады? Кто узнает о новых разведанных целях?

— Скоро там связь?

— Молчком пока, — вздохнул телефонист и для доказательства подул в микрофон.

Через минуту терпение опять лопнуло.

— Уснул он там?!

Знал, что напраслину возвожу на солдата. Прошло пять минут, как он отправился в грохочущую взрывами, изорванную ракетами ночь. Но не было сил сдержаться.

Телефонист близко наклонился над фитилём. Жёлтое неровное пламя то приседает, то вскакивает куриным гребешком. Задымив цигаркой, телефонист уселся на прежнее место. Он сосредоточенно обдал микрофон сизым облачком, сдул его и тихим, спокойным голосом, словно обращаясь к соседу, стал вызывать промежуточную станцию. Промежуток не отвечал, и телефонист тем же голосом спрашивал того, кто искал порыв:

— Разлука, а Разлука?..

Короткая пауза.

— Молчком пока.

По ту сторону зарычали танки. Сверху посыпалась земля.

— Будет когда-нибудь связь с огневыми позициями?!

Телефонист жестом остановил меня и плотнее прижал к уху трубку.

— «Лена» слушает! Ты, Разлука?.. Ага! Сейчас. — Он завертел ручку аппарата, поговорил с промежуточной станцией, с огневыми позициями, затем опять с Разлукой. — Порядок! Давай назад… Ладно, потом расскажешь… Связь есть, товарищ гвардии капитан!

Последнее относилось ко мне. Телефонист, запрокинув голову, ждал распоряжений.

— «Девятого», Есипов! — сказал я телефонисту нетерпеливо, но мирно.

Доложил начальнику штаба дивизиона, «Девятому», обстановку, попросил разрешения открыть огонь. «Девятый» не дал ни одного снаряда: «Прибереги на завтра, вдруг не подвезут?»

Вот они, прелести обороны! Снарядов и тех для нас жалко. Приказал разведчикам усилить наблюдение. Больше ничего и не осталось, как слушать немецкие моторы, глядеть и помалкивать.

Поднял воротник шинели, чтоб земля за шиворот не набивалась. Убожество, а не блиндаж!

Где-то близко в тылу разорвался снаряд, калибра этак 120–150. Камуфлированная плащ-палатка, которой занавешен вход, выпятилась парусом; пламя коптилки наполовину погасло, но огонь снова охватил толстый фитиль.

Опять заколыхался свет. Возвратился Разлука. Не спеша закрепил полог. Шинель на спине распорота острым лезвием осколка на целую пядь.

— Прибыл, — сообщил Разлука. Что повреждение устранено, ясно и так.

— Много кабеля попортило? — поинтересовался Есипов.

— В двадцати семи местах перебило, — моргнув светлыми выпуклыми глазами, ответил Разлука.

— Где же ты столько нового провода раздобыл?

В голосе Есипова подозрительная недоверчивость.

— Пехота одолжила, — равнодушно сказал Разлука. — Склад у них, двести катушек.

Есипов понимающе хихикнул.

— Не зацепило? — на всякий случай я осторожно прикоснулся к шинели над лопаткой.

Разлука, извернувшись, нащупал дыру. Видно по глазам, что он не знал о её существовании.

— Ах, это? — беспечно протянул Разлука. — Пятисотка рядом ухнула, товарищ гвардии капитан. Стабилизатором задело.

Двадцать семь порывов, ни больше ни меньше; пехотный склад на двести катушек; бомба в пятьсот килограммов. Поразительная точность и ни грамма достоверности!

— Не слыхать что-то самолётов было, — усмехнулся Есипов.

— С большой высоты бомбили, — ничуть не смутился Разлука. — С четырёх тысяч.

Теперь ещё и вымеренная высота!

— Чем же ты высоту определял? Линеечку на складе выпросил?

Разлука с сожалением покачал головой:

— Жаль мне твоих деток, дубок милый.

— Это почему?

— Фантазии у папы с воробьиный нос. «Лине-ечку»!..

— Трепач ты, Разлука. — Есипов облегчённо вздохнул и полез за кисетом. — Подымим, а?

— Как угодно. — Разлука косо передёрнул плечами и, всерьёз обидевшись, смолк. Он сбросил шинель и принялся чинить её, больше не говоря ни слова.

Я следил за Разлукой. Когда он увлечён каким-нибудь занятием, лицо у него задумчивое, в светлых выпуклых глазах тихая грустинка.

С первым весенним солнцем нос и запалые щёки Разлуки покрываются мелкими-мелкими веснушками. Сейчас он ещё только начинает рыжеть: значит, скоро быть настоящему теплу.

Шов готов. Разлука перекусил стальными зубами суровую нитку. У него все передние зубы стальные, верхние и нижние. В Сталинграде в рукопашной прикладом выбили. Концы проводов Разлука всегда зачищает зубами: фирменные кусачки.