Страница 3 из 4
Конечно, в более развитых государствах, таких, скажем, как Баклужино или Понерополь, выпускные вечера принято проводить в кафе, а то и в ресторанах, однако Гоблино всегда считалось самым глухим уголком бывшей Сусловской державы и даже теперь, став столицей, сохранило многие черты, свойственные старому райцентру — этой колыбели человечества.
Преподаватель, ответственный за порядок на втором этаже (на первом поддерживать что-либо уже не имело смысла), прогуливался со скучающим видом по коридору, отвечая на задорные приветствия выучеников рассеянной улыбкой. Был он грузноват, весьма небрежно одет, а на затылке его просвечивала проплешина овальных очертаний.
Раскрасневшаяся девчушка в бальном платье странного, едва ли не средневекового покроя выпорхнула из дверей кабинета ботаники и, еле удержав равновесие на вычурных каблуках, уставилась на преподавателя.
— Классику ненавижу! — с вызовом объявила она. Должно быть, давно мечтала об этом мгновении.
Толстяк повернул к ней обрюзгшее устало-насмешливое лицо. Снизу в перекрытие тупо били звуковые волны, по мощи приближавшиеся к взрывным.
— Сильно ненавидишь? — уточнил он.
— Сильно!
Такое впечатление, что за каждой щекой она держала по яблоку. Зато подбородок у девушки, можно сказать, отсутствовал вовсе. Личико начиналось со щек. Высокая тонкая шея — и сразу щеки.
Преподаватель усмехнулся.
— Понимаю тебя, — соболезнующе молвил он.
Выпускница тихонько взвизгнула.
— Вы — наш… — влюбленно глядя на преподавателя, выговорила она. — А вот он — не наш. — И наманикюренный ноготок просиял перламутром в направлении тощего молодого человека в сером костюмчике, припавшего к черному окну.
Проводив взглядом гордую собой выпускницу, толстяк некоторое время изучал серую трагическую спину коллеги, затем подошел и остановился у него за плечом.
— Ну что, ветеран Куликовской битвы? Опять грустишь?
Тот обернулся, явив изможденный иконописный лик и страдальческие беспомощные глаза. До того беспомощные, что временами они даже казались близорукими. Жиденькая бородка молодого человека произрастала несколько вкось, потому что выщипывать ее в минуты задумчивости правой рукой было гораздо удобнее, чем левой.
— Что-то жгут, поганцы, — сдавленно произнес он. — Не иначе книжки. На радостях.
И впрямь, на пустыре за школьным двором вокруг скромного костерка танцевали какие-то тени.
— А с чего ты решил, что это наши? Может, бомжи какие-нибудь…
— Ага! Бомжи! В шлемах, в плащах.
Толстяк всмотрелся, вздохнул.
— Тогда пошли…
Они спустились в вестибюль, где были излапаны и затолканы ударными волнами из динамиков. Пройдя сквозь адское мельтешение цветных бликов, оба педагога, оглушенные до утраты слуха, с трудом пробрались к дверям, и летняя ночь показалась им раем. Цвели катальпы. Вдалеке трепыхался костерок, то и дело заслоняемый силуэтами самых зловещих очертаний. Один из силуэтов, кажется, был рогат. Повеяло ранним Гоголем и графом Соллогубом.
— Что жжем? — деловито поинтересовался толстяк, внезапно возникнув в кругу красноватого трепетного света. — Ну-ка дай, — молвил он, отбирая у длиннорукого дылды железный штырь, которым тот орудовал, как кочергой. — Ага, ага… Ну, дневники — это святое, это сам бог велел… — Перевернул обгоревшую брошюрку, валявшуюся рядом с костерком, хмыкнул. — Так. А это где взял?
Дылда глуповато осклабился и поправил рогатый шлем:
— А чо они…
— Во-первых, не «чо», а «что», — прервал его толстяк. — Во-вторых, не ябедничай… А в-третьих, взялся жечь — жги дотла. — Проткнул брошюрку насквозь и сунул кончик штыря в огонь. Бумага вспыхнула и вскоре обратилась в подобие лохматой черной розы, усыпанной росинками искорок. Вернул железяку владельцу. — Марш в танцлагерь, и чтобы никаких мне больше аутодафе!
Вокруг жизнерадостно загоготали и всей гурьбой шумно схлынули в сторону школьного двора. Молодой педагог мрачно сутулился над бумажным пеплом, по которому при малейшем движении ночного воздуха разбегались ало-золотые кружева. Потом осведомился отрывисто:
— Что это было?
— «Молот ведьм», — ворчливо отозвался толстяк.
— А серьезно?
— А серьезно — пособие для родителей. «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры».
Казалось, услышанное скорее огорчило молодого человека, нежели обрадовало. Зря, получается, переживал! Не Белинского и не Гоголя жгли поганцы на радостях, а всего-навсего методичку, которой он и сам при случае, не колеблясь, растопил бы мангал.
— Это так опасно? Ролевые игры?
— Кое-кто полагает, что да.
Разворошили хворостиной пепел и двинулись в обратный путь.
— Черт его знает, — уныло молвил молодой. — Может, они и правы…
— Ты про Клару Карловну? — уточнил толстяк.
— Позволь… А при чем здесь…
— Клара? У-у… Принимала самое непосредственное участие в составлении этой, с позволения сказать, брошюрки.
Они пронырнули сквозь дыру в проволочной сетке и вновь оказались на школьном дворе. Чернели акации, белели катальпы. Ночь была прохладной и влажной.
— Нет, я понимаю, когда ролевые игры используются психологами, — расстроенно продолжал молодой. — Но когда становятся самоцелью… Как хочешь, а есть в этом что-то ущербное. В детстве, что ли, не наигрались?
— Так у них детство-то еще не кончилось.
— Да я не про наших… — Молодой скривился. — Я ж тебе рассказывал уже, как в мае по грибы сходил. Ну, про битву эту несостоявшуюся… Взрослые дяди: один в канцелярии Президента работает, другой вовсе монах…
— А монаха, случайно, не Аскольдом кличут? — усмехнувшись, уточнил старший товарищ.
Спутник его был настолько озадачен таким вопросом, что даже приостановился. И очень вовремя, ибо, одолей они еще десяток шагов, пришлось бы им перекрикивать грохот динамиков.
— Ты его знаешь?
— А как же! В прошлый раз он у меня Парцифалем был.
— То есть?..
— Слушай, Савелий! Или ты склеротик — что как-то неловко, согласись, в твои годы, — или… Я тебе сколько раз говорил, что я мастер игры?
— Я думал, ты шутишь… — растерянно сказал молодой.
На втором этаже их ждал неприятный сюрприз в виде Клары Карловны, завуча по воспитательной работе. Подтянутая, сухая, моложавая, она стояла посреди опустевшего коридора и хищно следила за порядком. Исполненные правоты немигающие глаза, горестно-беспощадная складка рта, свойственная в основном убежденным алкоголикам и педагогам со стажем. Ни словом не попрекнув неизвестно где отсутствовавших коллег, чьи обязанности ей пришлось взять на себя, Клара Карловна молча двинулась к дверям своего кабинетика. Пост сдан — пост принят.
— Савелий Палыч, — внезапно приостановившись, обратилась она к тому, что помоложе. — Зайдите.
Тот, кто постарше, взгляда удостоен не был.
Савелий Палыч немедленно почувствовал себя виноватым и, неловко вздернув плечи, прошел в кабинет, где в глаза ему сразу же бросился плакатик, которого он тут как-то раньше не замечал. Хотя вполне возможно, что типографское изделие прикрепили к стене совсем недавно. «Народ уничтожают со святынь, — значилось на нем. — Леонид Леонов».
— Садитесь, — сказала завуч, с загадочной гримаской обравнивая стопку сложенных посреди стола брошюрок. Почему-то это дикое сочетание женского рода с мужским («сказала завуч») ничуть не вредило ее облику и даже придавало ему некую завершенность.
Савелий Павлович сел, нервно оглаживая косую прозрачную бородку и взглядывая временами на зловещую цитату. Вроде бы предостережение, однако при желании фразу можно было истолковать и в методическом плане.
— Как вам нравится этот шабаш? — с непонятной интонацией осведомилась Клара Карловна.
— Шабаш?
— Я имею в виду: вся эта сатанинская символика, мечи, свастики…
— Свастика? На ком?
— Хотя бы на Савельеве. На вашем, кстати, выпускнике. Двадцать второго июня, между прочим! В день, когда фашистская Германия вероломно напала на наше Гоблино…