Остров гуннов

Монахи возражали:

– Так сказано в древних летописях.

– А летописец – не человек? – горячился я. – Какой-то переписчик, товаровед в конторе истории нацарапал, и это закон?

Первое впечатление покоя и общности, которое я почувствовал, увидев нелепо застроенный город, сохранилось независимо от того, что прочитал. Почему я должен видеть только темное, что записывали летописцы, может быть, страдавшие от запора?

Встал вопрос: что делать? Я не мог долго пользоваться добротой обители и старца Прокла, хотя казалось бессмысленным что-то здесь делать, кроме смутного утопического желания помочь расширить горизонт умов насельников этого острова.

Меня не оставлял в покое Орган расследований. Тянулась занудная полоса регистрации и контроля за исполнением гражданских обязанностей подданного, которые обычно сопровождают всю жизнь гунна. Поскольку я мало что мог вспомнить о моей стране, мне предложили вести записи о впечатлениях «путешественника-инородца», особенно о разговорах с инакомыслящими. Но я записывал только то, что накопал в источниках: об их ментальности, связанной с глубинным подсознанием древнего гуннского народа. Например, о ненасытном присвоении предметного мира, природного и технологического, сопровождаемом борьбой добра со злом, то есть расталкиванием локтями злых, чтобы получить их добро. Отсюда своеобразный тип мышления – не слышание другого.

Во мне видели человека из иной страны, возможно, более высокой цивилизации, и смотрели с изумлением, о чем бы я ни говорил. Было опасно принимать меня на работу, тем более в государственные органы (здесь все учреждения называют «органами», как определенные части человеческого тела).

Наконец, с помощью сочувствующей мне элиты, удалось внештатно устроиться в Орган пророчеств и предсказаний при Совете старейшин. Возможно, и с подачи власти, желающей оценить будущее страны свежим взглядом пришельца, а может быть, выудить из меня какие-то ноу-хау – угрозы для их страны и, наверно, обо мне.

Офис представлял собой длинный коридор, по бокам его за стеклянными перегородками сгибались за столиками сослуживцы. Почему-то подумалось: их держало и радовало отличие от древних гуннов, не имевших постоянного обиталища.

Там трудились астрологи и календаристы, занимавшиеся предсказаниями по звездам, парадам планет, гадатели, которые толковали знамения, давали рекомендации «счастливых» и «несчастливых» дней, как избежать ритуальных загрязнений, болезней и порчи, даже гадали на кофейной гуще.

Они повиновались мановениям их своеобразной интуиции и уверенно выкладывали нелепые заключения о будущем страны, из «нутряной» правдой гунна. Они покорны медленно убивающему времени на однообразной работе, с одними и теми же действиями для достижения проходного результата, вскоре становящегося устарелым. Со стороны глядят на странное бессмысленное буйство «не ограды», энергия которых непонятна.

Только сосредоточение всех в одной цели, правда, сомнительной, восстанавливало целостность мироздания. Это была целостность монотонности дела, за которым смутно чувствовалось сакральное – карьера и деньги, произошедшие из поклонения древних амулетам.

Но когда общее дневное сосредоточение оканчивалось, они мгновенно разлетались. Подлинными и свободными они были только в своих уродливых жилищах: забывали об обязанностях, дружбе, товариществе и прочих бессмысленных вещах. Смотрели на яблони в своих садиках, радуясь, что все тут свое, и ревниво следили, чтобы сосед не оттяпал ни сантиметра их владений. Это была настоящая свобода, выше которой ничего нет.

У меня оказалась особенность, которой не было у сослуживцев: чувствовал, что дело не идет, и это заставляло меня тянуть его до воплощения в приемлемую форму, да еще тащить сослуживцев. Добросовестность – не из усилия, а неумения делать плохо и неряшливо. Такое же чувство испытывал я и ко всей их стране, явно ребячливой в своем постоянном внимании к потреблению и зависти к власти.

Это сразу заметили. Облысевший шеф, настоящий профессионал, то есть постоянно озабоченный клерк в налокотниках, целиком погруженный в серую бездну мелких деталей дела, которые он скрупулезно сравнивал с действующими нормативами и безошибочно делал выводы, внушавшие робость даже специалистов. Кроме этого маленького торжества, он не имел других радостей, другой любви, что могла бы вытащить его из этой ямы. Он всегда хотел сбагрить на другого часть своей ноши, и назначил меня своим помощником.

Я избегал обострения споров, навязываемых Савелом, набившимся в мои приятели, об их системе, прогнозах конца света, потому что не верил, что я изменю что-то своими предсказаниями.

Савел обычно задирал меня:

– Где твое благоговение перед жизнью, творящей добро? Где разрушающее зло? Это миф, такой же, как вечный мрак не только после нашей смерти, но и в конце света.

– У нас знают смысл, чувствуют что живут полной жизнью. И у вас он должен быть.

Он едва сдерживал смех.

– Наш род живет, как живется, растит детей, добивается благ. Мы сидим по нашим углам, наслаждаемся своим уютным гнездышком, потаскивая в него что-либо модное, и точно знаем, что другие так же замкнуты в своих гнездышках, и не придут на помощь, если лишимся этого уюта. Потому и порвем за него. Наш девиз: живи, пока не помрешь. В этом наша национальная идея. Так будет вечно. Другой нет.

– Я говорю о смысле для всех, а не для отдельной ячейки. Люди живут без руля и без ветрил, когда нет цели, достойной существования на земле.

– Мир бесцелен. Ты рассказывал, что когда-нибудь погаснут звезды, погибнет вселенная. Глубина и тонкость души, о которой ты говоришь, явление мимолетное. Она исчезает в быте, где в основном чувства толстые, когда обыватель тупо убежден в чем-то сугубо практичном. Да, у неотесанных это постоянное состояние, и только иногда промелькнет вдохновение. Когда покажут денежку.

– Убежденность обозначает застой. В мозгу не вырабатываются новые связи. Застой в развитии – это устаревшая правда. Только взгляд в неведомое прочищает мозги.

– Но бывает, что убежденность опережает сегодняшний день.

– У знающих истину с рождения, как ты, совсем нет одиночества. Они в вате оптимизма, в которой исчезают все чувства.

– Ты говоришь, как наша куртуазная красавица – лицо любовных «позоров», призывающая к новым чувствам.

Он был уверен, что одержал верх.

Первое время у меня были психологические проблемы. Испытывал страшные неудобства: надо было спать на лежаке, без простыней, укрываясь тяжелой дерюгой, которая жестко тыкалась в нос, мыться из кувшина, садиться на горшок или на навозные кучи в коровнике, или выбегать в сад. Жить в полутьме колеблющейся свечи, в добродушной грубости окружающих. Вообразил, что забываю мой язык, повадки интеллигентного человека. Кем я стану? Но это неизмеримо лучше, чем одиночество погасшей, но еще светившей звезды, кем себя ощутил, приставши к острову.

Вскоре освоился с примитивной жизнью. Правда, улетучивались привычки цивилизованного человека, хотя регулярно делал зарядку и брил лицо, к удивлению гуннов.

Сослуживцы уже привыкли к пришельцу, хотя мои высказывания казались им необычными.

Я испугался, ощутив, как засасывает тесная раковина скованных представлений средневековья, не знающего о прорыве грядущих столетий.

Обычно с возрастом перестаешь открываться, на всякий случай, то ли из пришедшей целомудренной скупости существования, то ли опасаясь непонимания или кулаков насилия. Стал подлаживаться под насельников какого-то Острова, чтобы не быть «белой вороной», даже ощутил общее желание отнять земли гиксосов.

Каким стало мое мироощущение? Смотрю в окно на длинный серый дом с рядами темных одинаково узких окон, как будто за ними одинаковые камеры с униженными страдальцами в цепях, и возникает странное подавленное состояние.