Путь прилива

Опасливо поглядывая вверх, Чу и чиновник подошли к горшку, над дверью которого висело выцветшее изображение серебристой скелетовидной фигуры. Платное предоставление терминала являлось единственной законной коммерцией этого заведения, единственным его raison d'etre, хотя все прекрасно знали, что в действительности здесь функционирует единственный в Клей-Бэнке пуб личный дом.

— А что насчет флаера? — спросил чиновник. — Как там, в Каменном доме, чешутся или нет?

— Нет. И теперь, пожалуй, никогда не почешутся. Слушай, мы столько здесь проторчали, что у меня задница мохом обросла. Мы сделали все, что могли, и ничего уже больше не сделаем — след давно остыл. Да и вообще на хрена нам флаер? Мотать отсюда надо.

— Я тщательно обдумаю изложенные вами соображения.

Чиновник вошел в бордель. Чу осталась под дождем.

— Давненько я здесь не был, — сказал чиновник.

Квартира Корды поражала размерами — особенно если вспомнить, что находилась она в городе, где простор прямо пропорционален богатству. Пол огромного помещения был разбит террасами и засеян травой, каменные орудия, развешанные по чуть наклонным стенам, освещались лучами софитов, отраженными от вращающихся порфировых колонн. И везде — мучительная чистота, неестественный, почти нездоровый порядок. Даже кадки с карликовыми вишневыми деревцами расставлены зеркально-симметричными парами.

— Так ты и сейчас не здесь, — сухо огрызнулся Корда. — Чего это ты беспокоишь меня дома? Подождать не мог? Конторы не хватает?

— В конторе ты меня избегаешь.

— Ерунду мелешь, — нахмурился Корда.

— Прошу прощения.

На пороге появился человек в белой керамической маске и свободной накидке — очевидный денебец.

— Сейчас будут голосовать, вас ждут.

— Подожди меня здесь, — кивнул Корда чиновнику. — А ты, Вас ли, разве не идешь? — добавил он, глядя на человека в маске.

Белое безглазое лицо взглянуло на Корду сверху вниз.

— Я тоже подожду здесь, так будет лучше для всех. Сейчас обсуждают мое членство в комитете.

Денебец вышел на середину комнаты и застыл. Его голова была скрыта под капюшоном, руки терялись в рукавах накидки. В этом человеке чувствовалось нечто не совсем человеческое — его движения были слишком уж точными, грациозными, неподвижность — слишком полной. Чиновник неожиданно понял, что видит перед собой редчайшее творение — постоянного двойника. Их взгляды встретились.

— Я вас нервирую, — сказал Васли.

— Нет, нет, что вы. Просто…

— Просто вас смущает моя внешность. Нельзя, чтобы излишняя щепетильность принуждала вас ко лжи. Я верю в правду. Я — смиренный слуга правды. Будь моя воля, я не оставил бы в мире ни лжи, ни двусмысленных уверток, не оставил бы ничего спрятанного, укрытого, запертого, все было бы доступно взгляду любого желающего.

Чиновник подошел к стене, окинул взглядом каменные орудия. Наконечник остроги с Миранды, наконечники стрел с Земли, копалки для червей с Говинды…

— Не хотелось бы вас обидеть, но вы рассуждаете как информ-свободник.

— Естественно. Я — информ-свободник и ничуть этого не стесняюсь.

«Информ-свободник? Не скрывающий своих взглядов? Разгуливающий на свободе?» — Чиновник взирал на денебца как на некое мифическое чудище, как на говорящую гору, как Идеи — на своего единорога.

— Правда? — глуповато переспросил он.

— Конечно, правда. Я оставил свой родной мир с единственной целью — передать вашему народу накопленные мной знания. Нужно быть крайним радикалом, чтобы собственными руками поломать свою жизнь. Нужно иметь большую решимость, чтобы обречь себя на существование в обществе людей, которых смущает твоя внешность, твое присутствие, людей, которые считают глубочайшие твои убеждения преступными и — что самое главное — абсолютно не интересуются тем, что ты хочешь им сообщить.

— Да, но сама концепция свободы информации является…

— Излишне радикальной? Опасной? — Васли широко раскинул руки. — Посмотрите, разве я выгляжу опасным?

— Вы хотели бы предоставить всем желающим доступ к любой информации.

— Да, всем и к любой.

— Вне зависимости от возможных последствий?

— Послушайте. Ваше общество ведет себя как маленький мальчик, гулявший по польдеру и обнаруживший дырочку в плотине. Вы затыкаете дырочку пальцем, и вода перестает просачиваться. Но море поднимается и давит сильнее — немножко сильнее. Края дырки выкрашиваются, дырка растет, приходится затыкать ее кулачком. Затем вы засовываете в проем всю руку, по самое плечо. Еще какое-то время, и вы залезли в проем с головой, заткнули его своим телом. Пролом продолжает расширяться, вы раздуваете грудь и живот. Но море никуда не делось, оно все поднимается. И тут вы наконец убеждаетесь, что все ваши усилия были тщетны.

— Ну и что же, по вашему мнению, нужно делать с опасной информацией?

— Контролировать ее! Быть владыками информации, а не ее заложниками!

— Каким образом?

— Не имею ни малейшего представления. Но я один, а если бы вы, все вместе, употребили все знания и силы, растрачиваемые ныне на тщетные попытки… — Васли оборвал фразу на полуслове. Некоторое время он смотрел на чиновника, а затем глубоко вздохнул и продолжил, совсем уже другим голосом:

— Простите меня, пожалуйста. Я не смог себя сдержать, сорвал на вас свою злость. Сегодня утром мне сообщили, что мой оригинал — Васли, каким я был прежде, человек, считавший, что ему есть чем поделиться с вашим народом, — что он умер. Я не успел еще оправиться от удара.

— Примите самые искренние мои соболезнования. — Чиновник не решался посмотреть в белое, ничего не выражающее лицо. — У вас большое горе.

Васли покачал головой:

— Я даже не знаю, плакать мне или смеяться. Он был мной, и в то же самое время именно он лишил меня тела, приговорил меня к одиночеству, к смерти в чужом мире.

Безглазое лицо смотрело вверх, сквозь тысячи уровней летающего города, во внешнюю темноту. Во мрак кромешный.

— Я хочу пройти — хотя бы еще раз — по лугам Сторра, вдохнуть запах чукчука и руу. Увидеть, как среди западных созвездий сверкают фойблы, услышать пение цветов. После этого можно и умереть.

— Вам никто не мешает вернуться.

— Вы путаете сигнал с сообщением. Конечно же, я могу просканировать себя и передать сигнал домой. Но я-то останусь здесь! И если я даже убью себя после передачи сигнала — что это изменит для меня? Я успокою совесть своего двойника — но я умру здесь.

Денебец искоса взглянул на электронное тело чиновника.

— Вряд ли вы меня поймете. Спорить было бессмысленно.

— Простите мое любопытство, — сменил тему чиновник, — но чем именно занимается ваш комитет?

— Вы имеете в виду Гражданский комитет по предотвращению геноцида? Сфера деятельности нашего комитета четко определена его названием. Любая колонизованная система — в том числе и наша, из которой я родом, — неизбежно сталкивается и с проблемой сохранения индигенных рас. Самой Миранде ничто уже не поможет, однако изучение ее опыта приводит к очень интересным заключениям.

— А не слишком ли вы торопитесь с выводами? — осторожно заметил чиновник. — Я лично… э-э… знаком с людьми, которые видели оборотней, даже разговаривали с ними, и все это — буквально на днях. Вполне возможно, что коренные мирандианцы сумеют выжить.

— Нет, не сумеют.

— Но почему? — удивился чиновник.

— Для каждого вида существует минимальная численность замкнутой популяции. Любая меньшая популяция обречена на гибель — ей не хватит гибкости, чтобы приспосабливаться к естественным вариациям внешних условий. И дело тут даже не в количестве особей, а в богатстве генофонда, в его разнообразии. Простейший пример. Вымирают какие-нибудь орлы или там воробьи, и осталось их, скажем, всего десять штук. Вы бросаетесь на спасение, оберегаете птиц от всех неприятностей, доводите их численность до многих тысяч. И все равно огромная эта стая состоит из десятка генетически различных особей — только многократно повторенных. Генофонд ее хрупок и неустойчив. И в какой-нибудь злополучный день все ваши птицы погибнут. Случайная болезнь, которая убьет одну из них, убьет и всех остальных. И не обязательно болезнь — причин может быть сколько угодно.