Однорукий

— Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя когда мы встретились, была темная ночь, — вслух говорит Олли, когда пишет. — Была поздняя весна или начало лета — я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку — уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал — стрит, что я сразу сказал себе: «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане — мой способ сказать: «Прекрасно, если ты хочешь меня».

На рисунке набросок электрического стула.

Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»

Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли.

Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»

— Семь тысяч восемьсот пять. Семь тысяч восемьсот… — считает Олли низким шепотом.

— Сколько их уже? — интересуется тюремщик.

— Не мешайте, я считаю.

Тюремщик хихикает и просовывает тарелку с едой через узкое отверстие в решетке. Уходит.

— Семь тысяч восемьсот — семь…

Голос рассказчика: «Не все письма приходили от тех, кто знал его. Многие были от тех, кто только видел его фотографии в газете. Обычная газетная фотография Олли стала фотографией легенды…»

В кадре снова появляется охранник

— Сейчас день или ночь? День или ночь? Ночь или день? — все громче кричит Олли.

— Сегодня четырнадцатое февраля, Валентинов день, день влюбленных.

— День или ночь? Я не могу узнать, тут нет ни одного окна. Птичья клетка, в которой вы заперли меня до казни. И эта лампочка над головой — горит днем и ночью. Можно ее выключить?

— Я принес вам ужин.

— На бумажной тарелке с бумажной ложкой.

— Вы хотите умереть с голоду, чтобы не попасть на стул?

— Зачем мне еда?

— Если не будешь есть, тебя будут кормить через трубочку.

— Здесь что, нет ни одного человека? И ничего человеческого, кроме этих писем от известных и неизвестных мне людей?

— Они что, не подписывают письма?

— Конечно, они боятся связывать свои имена с моим. Почему вы не выключите этот жуткий свет, чтобы я мог поспать?

— Ты в птичьей клетке, она освещается постоянно.

— Можно мне хоть что-нибудь, чтобы закрыть глаза?

— Сейчас ночь. Если я говорю, что принес завтрак, ты можешь понять, что сейчас утро, если приношу ужин — значит, скоро ночь.

— Который примерно час?

— Часов тебе не положено, в них есть острые детали, ты можешь порезаться.

— О Господи.

— У нас есть инструкции, мы их сами не придумываем.

— Попроси начальника.

— У начальника тоже инструкции.

— К черту начальника.

— Самое лучшее для тебя — поговорить с капелланом.

— К черту капеллана.

— Ругаться нельзя.

— Просто — выключите эту лампочку, жуткую, страшную лампочку!

— По инструкции не полагается. Свет должен гореть до тех пор, пока ты не отправишься на электрический стул, и следующий счастливчик не займет твое место в птичьей клетке.

— О Иисус, где же люди?

— Иисус был сыном Божьим и человеком. Если тебе не нравится этот свет, ложись на живот.

— Даже если я лягу, даже если я закрою глаза, я все равно буду знать, что эта жуткая, страшная лампочка все еще там висит.

— Олли, тебе придется жить так до самой смерти.

— Выключи свет, ты, ублюдок! Выключи свет! Нельзя жить день и ночь при ярком свете, как при незаходящем солнце!

Внезапно мощная струя воды бьет его и отбрасывает от решетки. Он продолжает кричать. Струя сбивает его с ног, он замолкает, потом хрипло говорит:

— Ублюдки… промочили мои письма…

Мокрое тело Олли содрогается на полу, рукой он прикрывает глаза. Он встает, ходит по камере.

Голос рассказчика: «Беспокойство овладело им, вроде того беспокойства, что овладевает дикими животными в клетке. Он непрерывно шагает по клетке, останавливаясь только, чтобы немного поесть, и то только затем, чтобы на него не надели смирительную рубашку и не стали кормить насильно через трубочку. Свет, слепящий верхний свет, никогда не гаснущий, и охранники, изредка сообщающие ему, день или ночь сейчас. Конечно, охранники были людьми специально подобранными и натренированными на то, чтобы не чувствовать симпатии, даже к приговоренному молодому парню с одной рукой… И тюремный капеллан…»

По ту сторону решетки сидит капеллан с раскрытой Библией в руках.

— «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца нашего небесного, ибо он повелевает Солнцу своему восходить над злыми и добрыми…» — читает без всякого выражения капеллан.

— Заткнись и иди к черту! Капеллан уходит.

— День или ночь? День или ночь? — тяжело дыша, вслух думает Олли.

Комната студента богословия. На столе — фотография Олли в газете.

Голос рассказчика: «Город, приговоривший его к смерти, не мог забыть Олли, и на следующий день его фотография, фотография легенды, снова появилась в газете».

Студент берет газету и снова всматривается в снимок, потом кладет газету на стол снимком вверх. Он ходит по комнате, волнуясь, то и дело возвращаясь к столу, чтобы бросить взгляд на притягивающую к себе фотографию Олли.

Голос рассказчика: «Эта газета попала в дом студента богословия. Лицо Олли смотрело на него из-под шапки „ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ“. Лицо или заголовок так сильно взволновало студента? Наверное, и то и другое. Его почти аскетическая комната, соответствующая его протестантской вере, была, конечно, не такой маленькой, как камера Олли под неусыпным оком негаснущей лампочки. Что эта лампочка? Безжалостное око? Да. Но студент богословия ходил по своей комнате, как будто она была размером с камеру Олли. И центром комнаты была газета с фотографией Олли».

Приемная психоаналитика. На кушетке распростерт студент богословия, за столом — психоаналитик с открытым блокнотом.

— Снились ли вам сны в последнее время?

— Да. Один.

— Да? Можете вы рассказать его мне?

— Я его не понимаю. Очень странный сон.

— Может, мы сумеем понять его смысл, если вы расскажете мне его.

Психоаналитик стучит карандашом по блокноту.

— Я видел его несколько раз. Это повторяющийся сон.

— Это делает его еще более важным.

— Он обо мне и лесном звере.

Очевидно, что ему очень трудно рассказать свой сон. Он перегибается на кушетке и делает два быстрых глотка воды.

— Пожалуйста. Я слушаю.

— Лесной зверь — пума.

— Вы не задумывались, почему этот лесной зверь — именно пума?

— Нет, нет, нет, я не знаю, может быть, потому что, когда я был маленьким, в зоопарке была пума, и летом я каждый день ходил смотреть на нее.