Мамин дом с лепным фасадом

Но в то утро на крыльцо перед кухней вышел, мигая и щурясь, не м-р Джимми, а парень, служивший сиделкой.

— Эй, Белоснежка, — заорал он, — иди сюда! Тебя хмырь зовет!

Бринда вынесла во двор только что выстиранные простыни миссис Креннинг и нарочно как можно дольше развешивала на веревке тяжелые мокрые полотнища, чтобы парень ушел прежде, чем ей возвращаться в дом, но в то утро, когда он вышел на крыльцо позвать ее, он задержался на час позже обычного. Вернувшись в кухню, Бринда застала там м-ра Джимми, только он перешел с кофе на виски и с края стола на кухонный стул.

— Мисс Бринда, — сказал он, моргая и щурясь, словно она была полуденным солнцем, — этот сукин сын, что работает ночной сиделкой, говорит — мама только что умерла.

Стоя перед м-ром Джимми, Бринда непроизвольно, но искренне заплакала. Он мягко сжал ее руку в своей, и тогда, к своему ужасу и стыду, Бринда на шаг подвинулась к нему и обвила руками его голые плечи, словно заключив в объятие своих темных, голых, медвяного цвета рук заблудившееся дитя. Его голова упала к ней на плечо и какой-то миг так и лежала, покоясь… и, к еще большему своему ужасу, мисс Бринда почувствовала, как рука ее охватила его коротко стриженный затылок и крепче прижала его голову, словно хотела вдавить ее себе в плечо. Минуту-другую он терпел, ничего не говоря и не шевельнувшись, потом уперся руками в ее талию, легонько оттолкнул ее от себя и сказал:

— Пожалуйста, мисс Бринда, подите приберите там, а то за мамой придут…

Бринда постояла внизу, у лестницы, пока не удостоверилась, что работавший ночной сиделкой парень ушел, и тогда только поднялась наверх и вошла в комнату старой миссис Креннинг. С одного взгляда было ясно, что старая леди скончалась. У Бринды перехватило дух. Она забегала по комнате, быстро собирая липкие конфетные бумажки, пивные бутылки и измазанные шоколадом комиксы — весь тот мусор, среди которого миссис Креннинг, как всегда безмолвная, неспособная даже вскрикнуть, покинула этот мир. Потом Бринда побежала вниз, на кухню, и, отдавая там приказания м-ру Джимми, заметила, что накричала на него.

— Отправляйтесь наверх, м-р Джимми, примите холодный душ, побрейтесь и наденьте чистый белый костюм, м-р Джимми, потому что умерла ваша мама!

М-р Джимми что-то невнятно буркнул в знак согласия, протяжно вздохнул и отправился наверх, а Бринда стала звонить в похоронное бюро для белых, номер и имя владельца которого она, по совету мамы, написала карандашом на последней странице маленькой черной телефонной книжки м-ра Джимми. По стоявшему внизу аппарату ей было слышно, как наверху м-р Джимми тихим спокойным голосом сообщал кому-то по телефону о случившемся, и наконец в дверь позвонили, и в доме начали собираться друзья м-ра Джимми, по виду трезвые, с непривычно тихими на этот раз голосами. Бринда надела простую чистую белую шляпу и побежала к маме. Она знала, что мама непременно опять попытается встать с постели и приехать сюда, иначе и быть не могло. Она не ошиблась. Мама поплакала немного, а потом сказала:

— Помоги мне подняться, Бринда. Мне нужно пойти туда присмотреть, чтобы все было как надо.

В этот раз она выглядела гораздо крепче, хотя подняться ей стоило, пожалуй, больших усилий. Бринда взяла для мамы такси. Обняла за талию и почувствовала, как она похудела, кожа да кости, но до такси мама шла твердым медленным шагом и сидела там очень прямо. Когда они наконец добрались до большого, с облупившейся штукатуркой дома Креннингов, там уже битком набилось друзей м-ра Джимми, среди которых затерялись двое-трое пожилых людей, друзей, или бывших друзей, старой миссис Креннинг. Как и положено в такой ситуации, атмосфера в доме была подавленная, и гости хранили вид учтивого сочувствия, не стараясь ничего изобразить напоказ, но соблюдая освященное традицией почтение к смерти. Тут собралось немало молодых людей с местной авиабазы, но они тоже вели себя скромно, тихо разговаривали и держались с подобающей случаю сдержанностью. В руках у всех были бокалы, но никто не напивался, и, когда прибыли из похоронного бюро и на покрытых простыней носилках спустили миссис Креннинг вниз по лестнице и вынесли из дому, они хранили полное молчание, кроме одной девушки, которая, разрыдавшись, вдруг вскочила со своего места и, обхватив за плечи м-ра Джимми, с наслаждением предалась этой вспышке чувств.

Но, как только за людьми, уносившими останки его матери, захлопнулась дверь, с м-ра Джимми тотчас же слетел удрученный вид.

— О'кэй, убралась! А теперь я расскажу вам про мою маму! Тверда была, что мой кулак.

— Ах, Джимми, — взмолилась рыдавшая девушка.

Оттолкнув ее, он с такой силой ударил кулаком по журнальному столику, что его бокал, стоявший тут, свалился на пол.

— Тверже, чем мой кулак! И никогда меня никуда не пускала, ни разу за всю мою жизнь, ни разу! Тверда была, что мой кулак, все равно что мой чертов кулак на этом самом столе! Вот где правда. Но теперь убралась из этого дома и никогда не вернется. Дом теперь мой. Так вот, я принадлежал ей, принадлежал так же, как этот вот дом, и она была твердая, что мой кулак, и такая же прижимистая. Сидела на своих чертовых деньгах, точно старая клуша на стеклянных яйцах. Прижимистая была. И твердая. Что мой кулак. Я один-единственный раз и вырвался, только и было, что за всю жизнь только раз и вырвался от нее — один старый педераст прихватил меня с собой в Нью-Йорк. Там я ему надоел, и он велел мне убираться, идти на улицу, что я и сделал. Так-то, братцы!

Хотите, я вам кое-что скажу? Даже когда я вернулся сюда, у меня никогда не было собственного ключа, никогда не было своего собственного ключа от дома. Это только когда ее паралич разбил, у меня завелся собственный ключ!

После ужина она запирала дом и, если я куда пойду, дожидается тут, на этом самом стуле. А знаете, отчего у нее удар? Возвращаюсь я как-то ночью и вижу — сидит тут, дожидается, чтобы впустить меня в дом, когда я позвоню под дверью в ее дурацкий звонок. Только я не стал звонить. И не постучался. И не позвал. А просто вышиб эту чертову дверь. Вышиб дверь, а она как закричит, будто недорезанный поросенок. И когда я вошел, когда я вошел в дом через эту вот дверь, которую вышиб, она лежит на полу, на этом самом полу, в этой самой комнате, парализованная. С тех пор старуха не могла двигаться и не могла ничего сказать. Вот как ее разбил паралич. Ну а теперь глядите. Глядите, что это у меня в кармане? Видали? Вот они, эти чертовы ключики в мамин дом с лепным фасадом.

Он вытащил из кармана брюк громадную связку ключей на медном кольце, украшенном парой брелоков в виде красных игральных костей, и, позвякивая, поднял над головой.

Тут чей-то голос тихонько окликнул его:

— Мистер Джимми! — и он остановился.

Это была мама Бринды, она звала из полутемной соседней комнаты. Он чуть заметно кивнул, и его вспышка прекратилась так же внезапно, как и разразилась. Он подбросил ключи в воздух, поймал, сунул в карман и снова опустился на стул, все как будто одним движением, и в этот самый момент и, по счастью, ни минутой раньше, в дверях появился священник с женой и прежнее благочестие вновь воцарилось в гостиной, словно, поднявшись к потолку, оно просто висело там до тех нор, пока не кончилась вспышка Джимми, и тогда как ни в чем не бывало вновь опустилось вниз.

Бринда поражалась, откуда у мамы брались силы. Казалось, силы вернулись к старушке словно по волшебству, и она принялась за дело: нарезала в кухне огромное блюдо тоненьких сандвичей, сварила два кофейника кофе, перелила его в большой серебряный кофейник с ситечком, красиво накрыла в столовой, словно для званого ужина, — она знала, куда что положить, чтоб выглядело красивее; выложила и выставила все лучшее: лучшую скатерть, лучшее серебро, подсвечники с пятью рожками, даже набор полоскательниц и кружевные салфетки.

Однако м-р Джимми оставался в гостиной и все пил и пил почти до самого вечера, не обращая внимания на угощение, которое мама Бринды приготовила для тех, кто приходил выразить соболезнование. Только священник да несколько престарелых дам забрели в столовую и отведали ее угощения. Потом солнце село, и компания разошлась; удалился и м-р Джимми. Мама Бринды с сосредоточенным и строгим выражением лица, которое было чуточку темнее, чем у дочери, прилегла в подвале на койку, положив руку на бок, в том месте, где больно. Бринда посидела с ней немного, поговорили о том о сем в сгущавшихся сумерках, перескакивая с пятого на десятое, пока в маленьких окнах под потолком постепенно истаивал свет.