Страница 27 из 28
Как-то Зезетта, вздохнув, сказала ему:
— Мне здорово повезло! Я думала, что ты простой альфонс, а оказалось — нормальный мужик.
Потому что он был ревнив! Потому что он не позволял ей платить, когда они где-то бывали вместе! Потому что он упорно пытался ее содержать, хотя и был не в состоянии!
— Ты вчера ни с кем?.. — шепотом спросил он у Фелиции.
— Да нет же! А что?
Не надоело ли ей приходить к нему каждый вечер к восьми часам? На следующий день она спросила:
— Ты действительно собираешься надолго остаться здесь?
— А что? — в свою очередь спросил он.
Они мало говорили, но для них и этого хватало, потому что разговор, как правило, не клеился.
— Не знаю. Мне бы хотелось жить в городе или в каком-нибудь пригороде Парижа. Иметь маленькую трехкомнатную квартирку, где можно чувствовать себя спокойно. И работу, где каждую субботу выдают зарплату.
Это было приглашение? Он не ответил. Все его раздражало, тревожило, вплоть до некоторых неожиданных подробностей.
— Нет… Оставь меня. Сегодня нельзя.
Может быть, для нее все это было просто возможностью затихнуть в его объятиях, прижаться в темноте к его щеке и тихо шептаться?
— Мне пора домой. Если завтра мы не увидимся, то это из-за отца.
К Тати приехал врач и посмотрел на Жана, удивляясь, что тот еще здесь.
— Ей хуже?
Врач пожал плечами.
Целый день Жан месил во дворе грязь в старых сабо Кудера, которые были ему велики. Земля была размокшей, влажной. Жан перепачкался с головы до ног. Собравшись перегнать коров на новое место, он укрыл мешком голову и плечи. По пути он с трудом различил Фелицию за спиной Франсуазы, которая неподвижно стояла на пороге своего дома.
Тати забеспокоилась. Ей нужно было периодически видеть Жана для собственного спокойствия, и, как только он вернулся, она пристально посмотрела на него, словно ища на его лице признаки катастрофы:
— Тебе не надоело? Зря ты остался в деревне, а?
— Напротив. Мне никогда еще не было так хорошо.
Он произнес эти слова мрачным голосом, потому что отныне это было неправдой.
— Знаешь, о чем я иногда думаю? Только не сердись. Для нас обоих было бы лучше, если бы ты был настоящим югославом. Ты не помнишь? Я спросила тебя, француз ли ты. Подумала, что ты югослав или что-то в этом роде. А когда ты сказал, кто ты, я тебе не поверила.
Она вновь вернулась к своей идее:
— Удивительно, что твой отец не приехал.
И следом с какой-то подозрительностью добавила:
— Ты уверен, что он не приезжал? Я написала во Вьерзон одному нотариусу, адрес которого нашла в газете. Чтобы узнать, как начать дело с домом.
В точности как Зезетта, заявившая в один прекрасный вечер:
— Я нашла квартирку.
И он должен был ее снять! И эта квартира стала как бы отправной точкой всего, что случилось позже, ибо он должен был занять денег в тот же день!
— У нас будет свое гнездышко, как ты хотел.
— Да. У нас будет свой уголок.
Фелиция же мечтала о трехкомнатной квартире в городе!
Целыми днями Тати строила планы, каким образом навсегда отстранить Франсуазу вместе с Фелицией!
А он с утра до вечера крутился среди вещей, которые уже приобрели для него значение воспоминаний, — календаря, печки, которую он разжигал каждый день, стола, на который из окошка с маленькими стеклами падал солнечный свет, фотографии Кудера и его покойной жены.
Все было бы так просто! Они жили бы здесь втроем или даже вчетвером, ведь у них родился бы общий ребенок. Ее ребенок не стеснял бы его. Его даже не интересовало, от кого он был. Он просто был бы частью окружающей обстановки, как он себе ее вообразил. Пусть будет и Кудер в крайнем случае! А почему нет?
Они жили бы все вместе, разводили бы кур и кроликов, продавали бы яйца, косили бы траву, выращивали бы овощи.
Тати по привычке командовала бы:
— Жан! Принеси угля.
И он шел бы за углем под навес.
— Жан! Дрова кончились.
И он колол бы дрова тем самым топором, который с первых дней брал в руки с ужасом и страхом.
Он наблюдал бы за Фелицией, ползающей на четвереньках в траве с ребенком:
— Берегись! Я волк. Я большой волк! Я большой серый волк!
Он слышал бы смех ребенка и смех матери в зарослях травы, видел бы ее голубой халатик, ее растрепанные рыжеватые волосы, веснушки под глазами.
— Любите друг друга, голубки вы мои!
Время от времени Тати поднималась бы к себе в комнату, особенно в душные часы послеобеденного отдыха. За ней бы шел Кудер, которому она дарила бы удовольствие точно так же, как собаку награждают куском сахара.
В четверг Фелиция не пришла, и он добрую четверть часа в ожидании сидел в сарае. Когда он поднялся, Тати сразу поняла, что произошло нечто необычное.
— Где ты был, Жан?
— В саду.
— Что ты там делал?
— Даже не знаю. Так, ничего.
У него был виноватый вид, хотя именно в этот день он был ни в чем не виноват! Просто в этот день ее подозрения обострились до предела. Окно было открыто.
Громыхавшая в отдалении гроза не освежила воздух, только иногда от порывов ветра надувались занавески и начинала коптить лампа.
— Ты правда был один?
— Да.
— Почему ты не садишься? У тебя что-то случилось? Это потому, что твой отец не приезжает?
— Нет.
— Или ты устал за мной ухаживать?
— Да уверяю вас…
— Тебе надоело?
— Нет.
— Это из-за Фелиции?
Ее взгляд стал пронзительным, и Жан тщетно пытался сохранить естественность.
— Признайся, что ты думаешь только о Фелиции. Ну да! Я же вижу. Она вертится около тебя. Она себе на уме! Вместо того чтобы ходить через мост, где я ее всегда увижу, она ходит через шлюз, и я не знаю, куда она идет. Фелиция была с тобой в саду?
— Нет, клянусь вам.
— В общем, я хочу тебе сказать… Слушай. Наверное, мне не следовало бы тебе этого говорить. Я как-то призналась тебе, что у меня есть сбережения, и нарочно сказала, где они спрятаны. Даже Рене я бы не сказала.
Ну конечно! Конечно! Он понимал, что значил для нее больше, чем Рене. Он ведь взял ее сторону, подхватил ее дело, и даже больше.
— Так вот! Ты бы мог уехать, прихватив деньги. Не сердись. Я знаю, что у тебя даже не было такой мысли. Но если бы ты это сделал, я подумала бы, стоит ли на тебя сердиться. А теперь, если ты мне скажешь: «Тати, мне надоело, я должен уехать»…
Он увидел, как заходило ее горло. Болезнь обезобразила ее. Теперь же она стала еще более неприятной и некрасивой, все ее черты расплылись и она заплакала, по-детски надув губы.
— Не обращай внимания. Дай-ка мне платок! Если бы… Если бы ты захотел уехать…
Внезапно, несмотря на слезы, взгляд ее стал суровым, и она приподнялась на кровати.
— Единственное, чего я никогда бы не простила и никогда бы не позволила, если бы ты с этой девкой, которую я ненавижу… Видишь ли, Жан, если бы ты сделал это… Как только я подумаю, что эти люди всю жизнь мне…
Она не нашла достаточно сильных слов.
— Не знаю, что бы я сделала. Даже если бы меня прибили гвоздями к кровати, я, пожалуй, нашла бы в себе силы встать и…
От ярости и бессилия она дернула себя за прядь волос.
— Если бы ты нашел в городе другую… для развлечений… Но Фелиция! Ты молчишь?
— Нет.
— Ты ее любишь?
— Нет.
Во всем доме и в комнате, где гулял легкий сквознячок, их было двое. Их можно было разглядеть с другой стороны канала. Наверное, оттуда за ними никто не наблюдал. Фелиция же не пришла!
В домике у кирпичного завода уже легли спать. Там, наверное, было душно. В двух маленьких комнатках дышали четыре человека, причем от Эжена, как обычно, разило алкоголем.
— Да!
Он сказал «да» после того, как секунду назад сказал «нет». И сделал это сознательно. Он сказал «да», потому что ему больше не хватило смелости лгать, разыгрывать комедию, ложиться спать и обливаться в постели холодным потом в ожидании того, что не могло не произойти.