Вдова Кудер

— Ничего! Я тут, с кроликами.

Он часто возился с кроликами, чтобы лишний раз выглянуть в проем; и вчера, и сегодня он с комичной настойчивостью показывал ей восемь пальцев.

Поняла ли она? Смеялась ли она над ним? Может, возвращаясь домой, объявляла матери:

— Он опять делал мне знаки. По-моему, он сходит с ума.

А Тати каждый раз, когда он поднимался к ней, ловила его взгляд, словно надеясь отыскать в нем какие-нибудь улики! Какие улики могли быть в его глазах?

— Я думала, что в субботу ты поедешь на базар вместо меня, но я боюсь оставаться одна. Попрошу зайти Клеманс, ту, что живет справа у дороги. Ты знаешь ее дом с голубой оградой. Если ее невестке стало лучше, она заберет масло и яйца.

Она хотела знать, вздрогнет ли он, выразит ли досаду или недовольство, ибо тогда это будет означать, что в городе он собирался встретиться с Фелицией.

Ведь все это происходило в момент, которого она не могла предвидеть, и в условиях, которых Жан не мог предусмотреть. Когда он высунул в проем руки с восемью пальцами, он абсолютно не знал, что произойдет, если Фелиция придет в восемь часов. Он знал лишь, что это будет самой приятной минутой за весь день, окрашенный грустной нежностью, и думал о том, как ее красная шаль будет выделяться на сине-фиолетовом фоне наступающей ночи.

Под его ногами кролики в ящиках устроили шумную возню, а куры время от времени перелетали на освободившиеся на насесте места.

Он не знал, какое было число и какой день недели. Он в одиночку перекусил на кухне и крикнул Тати, стоя у лестницы:

— Схожу посмотрю, как там живность. Не нужно ли им чего.

Едва он вышел в огород и оказался среди картофельных грядок, как внезапно увидел Фелицию, стоявшую буквально в метре от него.

Именно ее он и ждал. Он не видел ее взгляда, различая только ее фигуру. Она молчала. Он тоже ничего не сказал и самым естественным образом, словно они договорились заранее, обнял ее, и губы их слились.

Она не выказала ни малейшего сопротивления и ни малейшего удивления. Оказавшись в его объятиях, она сразу обмякла, и после долгого поцелуя ее губы остались послушно приоткрытыми.

Жан сразу подумал, что им нельзя оставаться здесь, посреди огорода, и молча повлек ее к сараю, пока не думая о том, что будет дальше. Там он снова ее обнял и увидел ее закрытые глаза и тело неестественной белизны.

Все словно было предопределено: что они встретятся сегодня вечером именно здесь, что им будет нечего сказать друг другу, что они узнают друг друга и тем самым лишь осложнят свою судьбу.

В тот момент Жан даже не знал, куда он ее уложил, — это была куча травы, приготовленной для кроликов. Даже лежа она оставалась инертной, в то время как Жан торопливо ее раздевал. Ее голые ноги были холодными. Чуть выше он почувствовал тепло ее тела и мгновенно, с какой-то сказочной легкостью, проник в нее.

Она стиснула зубы. В нескольких сантиметрах от их голов копошились кролики. От лампы стоявшего в углу инкубатора исходил слабый желтоватый свет, напоминавший маленький огонек дароносицы в огромном полутемном пространстве церкви.

Она помотала головой, давая понять, что затянувшийся поцелуй мешает ей дышать, словно птичка, которую неосторожно держат в руках и которая делает робкие попытки освободиться.

Вдруг она резко напряглась и через несколько секунд ее тело размякло. Он прошептал:

— Фелиция!

Он почувствовал, что она открыла глаза, посмотрела на него, наверное, с некоторым удивлением и попыталась высвободиться.

Она поднялась и оправила платье, стряхнув с него травинки, которые не могла видеть в темноте.

Пока он неловко стоял перед ней, она прислушалась и прошептала:

— По-моему, тебя зовут…

Это были единственные слова, которые она произнесла в тот вечер. Она сделала попытку уйти, но он удержал ее за руку. Она не стала ее вырывать, но не понимала, что должен означать этот жест, и еще больше удивилась, когда он нежно провел кончиками пальцев по ее губам и пробормотал:

— Спасибо.

В доме послышался шум. Это Тати колотила палкой в пол.

— Ты здесь, Жан?

— Здесь.

Ему хотелось глянуть на себя в осколок зеркала, висевший в кухне, но он не успел зажечь лампу.

— Что ты делаешь?

— Я пришел.

Он поднялся по лестнице, растирая обеими руками лицо, будто старался скрыть следы преступления.

— А что ты делал? Зажги свет.

— Я был в сарае, у кроликов.

Он снял с лампы стеклянный колпак, подкрутил фитиль и чиркнул спичкой. Его пальцы продолжали чуть дрожать.

— Мне показалось, что во дворе кто-то ходил. Чуть ли не на цыпочках.

Он не ответил.

— Ты никого не видел?

— Никого.

— Если б ты знал, Жан, как мне страшно! Я тебе надоела, да? Ты скоро начнешь меня ненавидеть.

— Да нет же!

— Как только подумаю, что какая-то женщина… Особенно эта Фелиция…

Почему она заговорила о Фелиции именно в эту минуту? Она лежала с багровым лицом. К вечеру у нее поднималась температура, и лицо казалось более крупным, чем обычно. Он посмотрел на ее щеку, где темнело пятно густых волос.

— Не знаю, что я сделаю, но…

Тень Жана занимала почти всю стену и доставала до потолка, на обоях были видны дырки от гвоздей, оставшиеся от разобранной полки.

— Тебе не скучно?

— Нет.

— Ты действительно думаешь, что можешь остаться здесь надолго?

— Ну конечно.

— Вот этого я и не понимаю. Когда я увидела, как ты идешь за мной по шоссе, я на это надеялась, я же приняла тебя за иностранца, похожего на югослава, а им, оказавшимся на чужбине, всегда нужен угол.

Она замолчала, но Жан словно не обратил на это внимания.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю.

— А о чем я говорила?

— Вы говорили о югославах.

И, беспричинно улыбнувшись, он пожелал ей доброй ночи, поднялся на цыпочках в свою мансарду и, не раздеваясь, бросился на кровать.

9

Прошла секунда, другая… И он начал смутно догадываться, что это был сон. Ему хотелось досмотреть его до конца и не слышать звука капель, мерно стекавших из бурдюка с творогом. Вопреки своей воле он открыл глаза и посмотрел на находившееся над его кроватью слуховое окно, за которым виднелось темно-синее небо.

Он долго пребывал в угрюмом отупении, чувствуя ломоту во всем теле, но одновременно дрожал от восторга. Самым необычным было присутствие Тати. Она смотрела на их объятия со счастливой и ободряющей улыбкой и приговаривала:

— Любите друг друга, голуби вы мои.

Он даже не мог сообразить, где это происходило. Только не в комнате и тем более не в сарае. Было так светло, что можно было предполагать, что они находились под ясным солнечным небом, и сердце билось в ритме какой-то невидимой и неслышимой музыки, словно сотни скрипок старались воодушевить влюбленных.

Он силился вспомнить, было ли во сне у Тати пятно на щеке, но не мог вспомнить ни пятна, ни ее одежды, разве только что-то розово-голубое, как ее комбинация. А Фелиция в таком порыве прижалась к нему…

Веки его вздрагивали, будто глаза были наполнены слезами. И вдруг он почувствовал, что все начинается снова, что тоска и ужас вновь наполняют его грудь тупой болью.

— Господи, сделай так…

Ему случалось точно так же обращаться к Богу с какой-то полунадеждой, когда он, еще ребенком, не мог заснуть в своей кровати.

— Сделай так, чтобы я снова заснул! Сделай так, чтобы кошмары не мучили меня…

Но было уже слишком поздно, и он это знал.

«Смертный приговор осуществляется…»

Нет! Это его больше не пугало. Это было уже слишком далеко. Постепенно его голова стала ясной, он уже не мог лежать и сел на кровать с широко раскрытыми глазами.

Что бы случилось, если бы его с Фелицией застал вдруг в сарае ее отец? Или если бы Тати, несмотря на болезнь и фурункулы, спустилась в своих войлочных туфлях?

Что скажет Фелиция, когда они снова увидятся? Кто знает? Будет ли она приходить еще? Он уже не может без нее… И тогда неизбежно, рано или поздно…