Вдова Кудер

Почему Тати так смотрела на него? Иной раз казалось, что она поняла, а иногда чувствовалось, что еще пытается понять.

Никого не разжалобила судьба предпринимателя из Ле-Мана, имевшего к тому же двоих детей. У Жана она тоже не вызвала сожаления. Он никогда не мучился угрызениями совести. Он едва вспоминал о нем, скорее, просто об очень крупном теле и тяжелом ратиновом пальто.

— Не следует забывать, господа судьи, что, когда мой клиент совершил неудачное движение, он находился в состоянии сильного опьянения и…

Это тем более неправда. Он выпил, но голова была ясная. Даже еще более ясная, чем всегда. Более того! Выходя из «Мандарина» следом за предпринимателем, он нарочно задержался и подумал про себя: «Сейчас ты совершишь глупость».

Он же мог уйти. И если он этого не сделал, то не потому ли, что хотел покончить с ним? Ведь ему было противно, ему все это надоело.

Ему хотелось чего-то определенного, чтобы никогда больше к этому не возвращаться.

Это было настолько правдой, что в тот момент, когда он ударил кастетом, ему показалось, что перед ним учитель английского языка.

Он ушел оттуда спокойный, даже с облегчением. Он перешел мост, прежде чем вернулся и увидел темную массу на тротуаре.

Он еще раз поколебался. Разве не проще сбросить тело в воду? Это позволило бы избежать осложнений на следующий день. И ему будет спокойнее.

Он вернулся чуть ли не вразвалочку и наклонился над телом.

А почему бы и нет?

«Смертный приговор осуществляется…»

И тем не менее через столько лет, когда он уже ничем не рискует, у него возник страх — обращенный в прошлое, непреходящий и мучительный. Он дошел до двери. Ему хотелось спуститься, войти к Тати, сесть на край ее кровати. Она бы поняла, что ему нужно побыть с людьми.

Кем стал мэтр Фагоне? Он всегда вполне доброжелательно относился к Жану, который, помимо своего желания, доверил ему дело. В конце концов они подружились, и адвокат ему рассказывал о своих похождениях с женщинами.

Жан поднял створку слухового окна, потянуло свежим ветерком. Он услышал пение птиц, видимо ночных. Впрочем, в птицах он не разбирался.

Ему стало холодно, и он плюхнулся в кровать.

Почему еще вчера он чувствовал себя таким счастливым?

У него болела голова, и, заснув лишь под утро, он пробудился с трудом. Тати поняла это с первого взгляда.

— Плохо себя чувствуешь? Пойди выпей чашку кофе, а уж потом покормишь кур.

Наверное, она была первым человеком, который его понимал. Уже с той субботы, с автобуса, когда она еще не знала, кто он такой и что он натворил, она начала называть его на «ты». В сущности, она так и не считала его взрослым человеком.

«Сделай то! Сделай это! Умойся! Побрейся! Выпей кофе…»

Она наблюдала за ним, думая что-то про себя. Если бы он заболел, она наверняка взяла бы его на руки, как ребенка, рассмотрела бы со всех сторон, уложила бы, сделала бы припарки.

«Успокойся. Я сделаю…»

Вот именно так ему всегда мечталось поболеть. Дома ему прислали бы нянек, или врача, или сиделку.

— Да, это я виновата! — вдруг произнесла Тати, когда он наклонился над инкубатором, чтобы поправить лампу.

— В чем?

— Мне не нужно было с тобой об этом говорить.

Он пожал плечами:

— Да мне все равно.

Он отмерил отрубей, добавил теплой воды и перемешал кашицу.

В это утро Тати решила не оставлять его одного.

— В субботу поедешь со мной на рынок. Немного отвлечешься. К тому же тебе пора постричься. А то вся шея заросла.

А ему хотелось перебраться через канал, завалиться в высокую траву и дождаться Фелицию. Он вполне бы удовлетворился, если бы издали увидел розовую крышу и дымок над ней.

Уже давно, когда ему было всего лишь двенадцать лет, у него обнаружили плеврит. Встревоженный врач велел сделать рентген, чтобы убедиться в отсутствии туберкулеза. В Лейзене, в санатории он нашел себе приятеля.

Тогда ему страстно хотелось, чтобы у него оказался туберкулез. Он тоже смог бы ходить в горы. Ему не пришлось бы ничего делать. Он лежал бы в шезлонге — именно так он понял санаторную жизнь, и все суетились бы вокруг него, кормили бы, как птенца, любезно исполняли бы все его желания, а сам он мог бы предаваться мечтам с утра до вечера.

— Ничего нет, мальчуган! Твои легкие абсолютно чисты.

Тати с сожалением посмотрела на часы:

— Мне пора на мессу.

Снова было воскресенье, но он не обратил внимания ни на рыбаков у канала, ни на возросшее количество велосипедистов.

«Смертный приговор осуществляется путем…»

Его могли приговорить к смертной казни. Он это знал. Статья 314-я.

«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».

Это был как раз его случай. Кража бумажника. Кроме того, статья 304-я в точности предусматривала обстоятельства: «Убийство также предусматривает смертную казнь, если оно имело целью подготовку или совершение правонарушения, либо создание благоприятных условий для бегства или ненаказания виновных или соучастников этого правонарушения».

Иначе говоря, если бы он не обманул и не поклялся, что предприниматель ударил первым и что именно в драке он перекинул его через парапет…

— Тати! — позвал он.

Он поднялся до двери ее комнаты, где она переодевалась перед мессой.

— Что с тобой?

— Да нет, ничего.

Он чуть было не признался, что ему страшно.

Никогда еще он не испытывал такого желания заболеть. Почему бы ему не пойти на мессу вместе с ней? Может быть, это позволило бы ему переключиться и подумать о чем-то другом?

— Последи за огнем, ладно? Картошку положи только в половине двенадцатого. Кстати, застегни мой корсаж! И постарайся не прищемить кожу.

Он остался один, не зная, где старик. Он приоткрыл дверь столовой, но не затем, чтобы украсть лежавшие в супнице деньги, а ради единственного удовольствия заглянуть в комнату, куда никто при нем не входил. Открывшаяся дверь издала звук, подобный хлопку откупориваемой бутылки. Застоявшийся и более плотный, чем в других помещениях, воздух внезапно сдвинулся, и Жан почувствовал на своей щеке его легкое прикосновение. Казалось, что посуда, и в том числе супница, неподвижно стоявшие в тишине, слегка содрогнулись.

Ведь кто-то подарил им на свадьбу этот сосуд из белого металла, легкий как бумага, который возвышался посреди покрывавшей стол скатерти-дорожки.

Он не обратил внимания на шум мотора. Он его слышал, но не подумал, что это может иметь какое-то отношение к нему. Теперь он вздрогнул, заслышав шум шагов по плиточному полу кухни и женский голос, позвавший:

— Эй, кто-нибудь!

Шторы в музейной столовой были всегда опущены, и потому, выйдя из полутьмы в кухню, освещенную через дверь солнцем, Жан невольно заморгал глазами.

На нем были голубые полотняные штаны, расстегнутая на груди белая рубашка и холщовые туфли. И, как уже заметила Тати, у него на шее образовалась густая грива нестриженых волос.

Он увидел молодую женщину в светлом платье и яркой шляпке с маленькой сумочкой в руке. Он собрался ее о чем-то спросить и тут же узнал — в тот момент, когда она поднесла к глазам платок.

— Билли!

Она покачала головой, давая понять, что не может говорить, и шмыгнула носом. Он пододвинул ей стул с соломенным сиденьем, на который она машинально уселась с тем сдержанным достоинством, которое свойственно людям в минуты сильного горя.

Он не чувствовал волнения. Он отметил про себя, что не ожидал от себя такого, увидев свою сестру через столько лет: например, полюбовался ее прекрасными туфлями, которые она, видимо, приобрела в дорогом магазине. На ней были тонкие обтягивающие ногу чулки. Его сестре Билли всегда была свойственна элегантность.

Она еще раз шмыгнула носом, покачала головой и кинула на него короткий взгляд:

— Не думала, что так разволнуюсь.