Девушка Бандераса

Когда я с трудом продрала ото сна опухшие заплаканные глаза, солнце стояло в зените. То, что произошло ночью, слегка потеряло свою остроту, но все еще давило на грудь черной мерзкой жабой. Я вдруг вспомнила, что доверчивый сотрудник ДПС ждет не дождется, когда же я привезу ему на пост ГАИ талон техосмотра, и торопливо свесила ноги с кровати. Но тут внимание мое привлекли резкие голоса на улице. Под окном разговаривали двое.

— Знаешь что, моя хорошая, — говорил Гадованюк, — я весь этот цирк с неверными мужьями и ветреными любовниками только ради тебя и затеял, а ты строишь из себя девочку-курсистку… Ты же прекрасно понимаешь, что мне эта рыбалка нужна, как жирафе чешки. Теперь-то что нам мешает быть вместе? Братца твоего я спровадил, жениха тоже, так что не капризничай, деточка, давай я поживу у тебя недельку, а там видно будет… А вдруг это любовь? Может, я даже женюсь на тебе…

— Слушай, ты и правду моральный урод или только прикидываешься? — прошипел злобный голос Аллы.

— Ты о чем это, детка? — небрежно обронил Эдуард. — Да, кстати, хотел тебе сказать, что из блудной троицы больше всех рефлексировал этот интеллигент с бородой, как там его — Вадим, кажется? Его пришлось сначала хорошенько напоить и вот тогда уже удалось запросто взять на «слабо». А с твоим Толиком как раз никаких проблем не возникло, он обрадовался предложению завьюжиться в бордель, как ребенок шоколадке. Так что не ломайся, красавица, и отомсти вероломному жениху по полной программе.

С одной стороны, мне было приятно, что Вадька стоял до последнего, но с другой — стойкость его в конечном результате ничего не меняла, и его мерзкий поступок, как ни крути, все равно оставался гадким, диким и отвратительным. Нет, сейчас-то любимый, вернее, бывший любимый, нет, все-таки любимый… В общем, скорее всего, Вадим уже проснулся в московской квартире и раскаивается, но теперь уже встану в позу я. Отключу телефон и напрочь откажусь выяснять отношения. Пусть теперь он помучается…

Подумать только! Мерзавец Гадованюк развалил три пары и сбил с пути отца уже, наверное, двух малолетних детей просто для того, чтобы уложить в постель очередную девицу! Этот товарищ далеко пойдет!

Так думала я, выгребая из оскверненного салона своей машины пустые бутылки от шампанского и водки, пластиковые стаканчики, испачканные алой помадой, надкусанные шоколадные конфеты, фантики, окурки сигарет и огрызки яблок. И вдруг со стороны автобусной остановки послышался хорошо знакомый дребезжащий женский голос. А вскоре показалась и сама мадам Финкель.

— А чего это меня никто не встречает? — громко волновалась она, желтым колобком подкатываясь к дому Макса. — Симу Юрий Игоревич с коликой в стационар уложил, а меня таки отправил домой.

Алла все продолжала беседовать у меня под окном со своим горячим поклонником и не сразу обратила внимание на возвращение дальней родственницы. А когда обратила — сразу же испарилась в неизвестном направлении, оставив виновника всех наших бед сиротливо стоять у забора.

Но долго сиротствовать Гадованюку не пришлось. Его тут же взяла под свое теплое крыло матушка Розы на выданье. Лишь только завидев высокую ладную мужскую фигуру, без всякого дела отсвечивающую на проходе, мадам Финкель тут же закричала:

— Ой, Эдуард, здрассти! Какая приятная встреча! Я все время хочу у вас спросить… А вы, простите, женаты? А у вас, я извиняюсь, дети есть?

Мадам Финкель, ничего не знавшая о поездке младшей дочери в ОВД, вертела головой в поисках Розы и из последних сил удерживала приятной беседой то и дело порывающегося удрать Гадованюка.

— Те-етя, те-етя ко-ошка! Выгляни в око-ош-ко! — доносились жалобные детские голоса с участка Виолетты Петровны.

Они рвали мне душу. Так же, как и тихий Галкин плач у забора напротив. Всхлипывая, Галка подстригала кусты и приговаривала:

— Поймать, кастрировать и обратно в подпол засадить…

Ей поддакивал Григорий, что с перемазанным лицом и грязными по локоть руками копался тут же, на проспекте Финкелей, в моторе своей старенькой машинки:

— Ага, а деньги отнять и на всех разделить… Тьфу ты, черт, опять карбюратор развалился… Отобрать, говорю, деньги-то и на всех разделить…

Галина перестала шмыгать носом, задумчиво посмотрела через забор на Гадованюка и негромко сказала:

— А что, это вариант… Гриша, заходи слева.

Эдуард, который уже давно блуждал тревожным взглядом по лицам окружающих, задержал глаза на сладкой, с пираньим оскалом улыбке мадам Финкель, которая трещала без умолку, шаря по округе глазами, потом кинул скользящий взгляд на недобро усмехающуюся Галку, поигрывающую секатором, и, наконец, уперся глазами в хищный прищур Григория. Еще оставались Иван Аркадьевич, что, покачиваясь под Моцарта, с любопытством поглядывал через забор, участники «Кошкиного дома» у Виолетты на участке и мы с Янкой, безрадостно копающиеся в загаженной веселыми гуляками машине.

Видимо, осознав, что Алкиной любви ему все равно не сыскать и надо уносить отсюда ноги, Гадованюк, плохо соображая от отчаяния, что делает, кинулся за помощью ко мне.

— Слушай, ты же сейчас в Заволжск едешь? — зачем-то хватая меня за пуговицу на блузке, быстро проговорил он. — Прихвати меня, ладно?

— Попробуй только! — грозно крикнула Галина, щелкая в воздухе секатором.

«Ни за что не возьму!» — решила я и широко распахнула заднюю дверь, приглашая негодяя садиться в машину.

Вместо «спасибо» всю дорогу Эдуард учил меня жизни.

— Знаешь, отчего все твои проблемы? — без спроса залезая в пачку сигарет и вытягивая последнюю сигаретку, ту, что даже вор не берет, настырно доканывал меня разговорами попутчик.

Я сделала музыку погромче и еще внимательнее впилась глазами в дорогу. Эдуард тут же приглушил приемник и сам себе ответил:

— А проблемы твои оттого, что ты — по сути своей овца. Нет, ты, пожалуйста, не обижайся, я не в том смысле. Просто все люди делятся на волков и овец. Хищники съедают травоядных, и овцам ничего не остается, как принять позицию силы.

— И никакая я не овца, — сквозь зубы процедила я. — Если мне надо, я знаешь, как за себя постоять могу?

— Ой, не смеши меня! — от души расхохотался этот чертов Гадованюк. — Вот зачем ты меня с собой взяла? Потому что никому отказать не можешь. Настоящий хищник ни за что не стал бы подвозить обидчика… А ведь я тебя обидел, согласись…

И тут я разозлилась. Всерьез. По-настоящему. Ну что же, значит, ты хищник? Сейчас мы это проверим… Не сбавляя скорости, резко свернула с шоссе на узкий проселок и устремилась к темнеющему на горизонте лесу.

— Эй, ты куда? Нам же прямо! — заволновался мой пассажир, крепче прижимая к груди пакет с деньгами.

— Куда, говоришь? — зловеще усмехнулась я. — Вон в тот лесок. Убивать тебя везу. И монтировку уже приготовила…

Я опустила руку под сиденье и звякнула металлической шпилькой туфли о железную деталь кресла.

— Что ж я, дура, на всех денежки делить? — продолжала цедить я сквозь зубы, свирепо поглядывая на попутчика. — Труп в лесу брошу, листиками припорошу, и никто не хватится… А Галке и Алле скажу, что у станции тебя высадила.

Краем глаза следя за дорогой, я повернула лицо к Гадованюку и долгим взглядом посмотрела прямо в глаза. Холодный пот покрывал красивый лоб Эдуарда и, скатываясь, собирался большой каплей на кончике прямого носа. Глаза расширились и побелели, а лицо, напротив, приобрело синеватый оттенок.

— Слушай, — то и дело облизывая пересохшие губы, сиплым голосом проговорил Гадованюк. — Слушай, давай я тебе так деньги отдам, а ты меня здесь высади, и все забудем, ладно? Я пошутил, понимаешь, пошутил… Ты никакая не овца, ты волчица, тигрица, крокодилица… В хорошем смысле этого слова…

Я тоскливо посмотрела на пустую пачку сигарет и, приметив уходящую в сторону дорожку, затормозила. Трусливый хищник, что сидел рядом со мной, дернулся и отшатнулся, закрывая голову руками. Я, не обращая внимания на предсмертный ужас, который обуял Гадованюка, сдала задним ходом, развернулась и поехала в обратную сторону.