Small World

Отец и сын засмеялись. Эта женщина словно создана для эгоцентричного Урса, подумала Эльвира Зенн. Пожалуй, немножко излишне накрашена для бела дня, но очень мила, без капризов и сговорчива.

Бар в «Grand Hotel des Alpes» уже заполнялся. Над столиками зажглись лампы, Шарлотта принимала заказы, а пианист играл, как всегда, обычный свой ресторанный репертуар. Сестры Хурни унеслись в своих мыслях в далекие времена, другие, но с теми же мелодиями. А Конрад Ланг представил себе, что тот, кто играет, — это он сам.

Летом 1946 года он решил стать знаменитым пианистом. Той весной Эльвира забрала своего пасынка из частной гимназии — директор мягко дал ей понять, что в народной школе ему будет легче. Она поместила его в дорогой интернат на берегу Женевского озера, и Томас настоял на том, чтобы Конрад оставался при нем. Гимназия давалась Конраду без труда, поэтому он без особого желания последовал за Томасом. В «Сен-Пьере» собрался тогда цвет молодежи из тех кругов, которые война обогатила или, по крайней мере, не разорила. Владельцы старого и нового капитала, оставшиеся в разоренной Европе, послали своих сыновей в замок семнадцатого столетия, чтобы подготовить их к предначертанной им судьбе. Конрад жил вместе с мальчиками, фамилии которых были до сих пор известны ему только как названия моторов, банков, концернов, суповых кубиков и т. п.

В «Сен-Пьере» мальчиков расселяли по четверо в каждую комнату. Соседями Томаса и Конрада оказались Жан Люк де Ривьер, отпрыск старинной банкирской династии, и Питер Корт, англичанин. Его отец запатентовал в тридцатые годы «противогаз Корта», который потом по лицензии взяли на вооружение практически все союзники.

— Заводы Коха? — спросил Жан Люк Томаса, когда они уже стояли между чемоданами посреди комнаты и пожимали друг другу руки. Томас кивнул и в свою очередь спросил:

— Банк?

Жан Люк кивнул. Потом протянул руку Конраду и посмотрел на него, а когда тот промолчал, не зная, что сказать, вопросительно — на Томаса. Как друг Томас всегда был лоялен, пока они с Конрадом оставались одни. Но стоило появиться кому-то, на кого он хотел произвести впечатление, он тут же распускал хвост и переметывался на другую сторону.

— Это сын бывшей прислуги, — объяснил Томас. — Моя мать покровительствует ему.

И вопрос, кому спать у двери, разрешился.

С этого момента все питомцы интерната обращались с Конрадом снисходительно-вежливо. Никогда — за все время своего пребывания в «Сен-Пьере» — он не был вовлечен ни в одну из их многочисленных авантюр или интриг и ни разу не стал жертвой их жестоких шуток. Трудно было бы дать ему понять яснее, что он им не ровня. Конрад испробовал все. Самых заносчивых он старался переплюнуть заносчивостью, самых блистательных и неотразимых — таким же неотразимым блеском, развязных и дерзких — собственной дерзостью. Он ставил себя в смешное положение, только чтобы вызвать их смех, и даже зарабатывал нарекания и штрафы, чтобы произвести на них впечатление. Он перелезал через стену и покупал в деревне вино. Он доставал сигареты и порножурналы. Стоял на стреме во время их любовных утех с Женевьевой, дочерью главного садовника.

Но в этой школе, где обучали, как жить богачам, Конрад вечно оставался тем, у кого не было главного — капитала.

В 1946 году во время торжественной церемонии прощания перед летними каникулами — в «Сен-Пьере», как во всякой международной школе, учебный год начинался осенью — Конрад Ланг решил стать пианистом. Был душный июньский день. Ворота «Сен-Пьера», окруженного каменной стеной, стояли распахнутыми настежь, и перед главным зданием на площадке, посыпанной гравием, плотно жались друг к другу припаркованные шикарные лимузины. На лужайке возвели небольшую сцену, поставили туда рояль и крутящийся табурет для пианиста. Рядом с подмостками, под балдахином, устроили буфет с холодными закусками. Родители, братья и сестры, учителя и ученики стояли группками, держали в руках бокалы и тарелки, непринужденно болтали и все чаще озабоченно поглядывали на тяжелые тучи и ждали грозы.

Конрад стоял рядом с Томасом Кохом и Эльвирой Зенн, беседовавшей по-французски с матерью Жана Люка де Ривьера. На Конраде, как и на всех остальных, была ученическая форма — блейзер с вышитой золотом эмблемой и форменный галстук в зелено-сине-золотую полоску. Матери появились с высокими прическами и в цветастых шелковых платьях, а отцы, выкроившие время для своих сыновей, прибыли в темных костюмах из мягких тканей, белых сорочках и галстуках излюбленных в «Сен-Пьере» тонов.

Среди этого элегантного и уверенного в себе общества, не замечаемый улыбающейся великосветской публикой, стоял сгорбленный, маленького роста, бледный человек в плохо смотревшемся на нем костюме а-ля Штреземан1 — брюки в серо-черную полоску, серый жилет и черный свободного покроя пиджак — и время от времени старательно подносил к губам пустой бокал. Конрад изучающе глядел на него, взгляды их встретились, и человек улыбнулся ему. Конрад чуть было не ответил ему улыбкой, но вовремя спохватился, видя, как недвусмысленно игнорируют человечка все остальные, и, чтобы не совершить ошибки, равнодушно скользнул взглядом мимо.

Первые удары грома раскатились над озером, и тяжелые капли дождя покрыли крапинками изысканные летние наряды гостей. В мгновение ока лужайка опустела, рояль накрыли, и все общество, смеясь и пошучивая, переместилось в гимнастический зал, где предусмотрительно поставили второй рояль на случай плохой погоды.

Во время речи директора и торжественных проводов выпускников Конрад тщетно обшаривал глазами ряды в поисках невзрачного человечка, на чью берущую за душу улыбку он не решился ответить. И только когда директор объявил музыкальную часть — выступление пианиста Юзефа Войцеховского, — он увидел его снова. Как-то сразу возникнув на сцене, тот поклонился, сел к роялю и стал все с той же улыбкой ждать, пока уляжется шум в публике, которой, собственно, больше хотелось поскорее перейти к более приятной части торжества.

Когда наконец все стихло, Войцеховский опустил руки на клавиши.

Он извлек из рояля четыре негромких ноктюрна Шопена. Никто не кашлял, не сморкался, иногда слышались только далекие ленивые раскаты грома уже поутихшей грозы. Через двадцать минут пианист поднялся, поклонился и ушел бы, если бы оглушительные аплодисменты не вынудил его дважды сыграть на бис.

Чуть позже, на прощальном коктейле, Конрад опять увидел маленького человечка. Тесно окруженного людьми и осыпаемого комплиментами со стороны тех, кто всего час назад его не замечал. Польский эмигрант, прошел слух, был интернирован: один из преподавателей «Сен-Пьера», служивший в войну охранником, познакомился с ним в лагере в восточной Швейцарии. Ага, значит, никто.

Конрад Ланг все же предпочел такси. Он сидел на заднем сиденье, и машина везла его петляющей дорогой вниз, назад в город, медленно погружавшийся в вечерние сумерки. Он мог бы поехать на трамвае и заглянуть потом к Барбаре в «Розенхоф». Но он чувствовал себя подавленным. Фортепьянная музыка, когда у него было плохое настроение, с той же легкостью вызывала в нем депрессию, с какой делала его счастливым, если все было в порядке. Сегодня она действовала на него удручающе, потому что он слушал ее после того, как подвергся унижению. Она всколыхнула в нем старые, очень горькие, казалось бы изжитые, обиды, и от воспоминаний о них — в этом он был абсолютно уверен — он тут же бы избавился, если бы смог сесть к роялю.

За летние каникулы 1946 года, проведенные ими на вилле Кохов в Сен-Тропе, ему удалось убедить Томаса, как важно уметь играть на фортепьяно. Девушки, которые уже начинали их интересовать, боготворили пианистов, доказывал он. Вскоре Томас ошарашил свою мачеху сообщением, что в следующем учебном году он хочет брать уроки музыки. Что само собой означало: и Конрад тоже. Конрад, в противоположность Томасу, занимался музыкой очень серьезно. Его учитель Жак Латур был в восторге от его увлеченности и его таланта, который заметил в нем очень скоро. Конрад мог воспроизвести мелодию, услышанную только раз. Жак Латур стал давать ему частные уроки, обучая его умению читать ноты. Через короткое время тот уже играл с листа. С самого начала Конрад безукоризненно усвоил, как правильно держать руки, и очень быстро обрел многообещающее туше. Не прошло и двух месяцев, как Конрад совершенно обескуражил Томаса беглой игрой на фортепьяно.