Зеленый король

Четыреста из них умерли.

Вместе с французским евреем по фамилии Мэзьель — случайным членом «Накам», из которой он вскоре после этого вышел — Ребу Климроду удалось снять большую. квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. В ней он на десять дней приютил четверых человек — исполнителей операции по отравлению в Нюрнберге, — которые не могли утешиться, что потерпели неудачу, успев отравить всего две тысячи хлебов вместо четырнадцати.

Через неделю, 20 апреля, сам Буним Аниелевич появился в Лионе, где встретился с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он просил последнего послужить ему гидом — а главное, переводчиком — в поездке по Бельгии и Германии. Мэзьель был свидетелем, что они уехали на рассвете, 26 апреля, на машине, которую он купил за счет организации[21]. Прошло почти пять месяцев, прежде чем Мэзьель снова увидел молодого человека, который, уезжая, оставил после себя в лионской квартире свои единственные тогда земные сокровища, две книги — томик «Эссе» Монтеня по-французски и «Осенние листья» Уолта Уитмена по-английски.

Реб Климрод вновь объявился в Лионе где-то в середине сентября в сопровождении Дова Лазаруса.

До этого был парижский эпизод.

Двумя часами ранее зазвонил телефон. Неизвестный спросил Дэвида Сеттиньяза. Служанка ответила, что его нет ни в Париже, ни во Франции, но случаю было угодно, чтобы в комнате оказалась Сюзанна Сеттиньяз. Она сама взяла трубку. Сообщила, что она бабушка Дэвида, спросила: «Вы друг моего внука?»

— Не совсем, — ответил медленный и серьезный голос Реба Климрода. — Мы познакомились в прошлом году в Австрии, и он оказал мне большую услугу. Мне хотелось бы снова встретиться с ним.

В 1946 году Сюзанне Сеттиньяз уже перевалило за шестьдесят. Она вдовствовала более десяти лет, не имея других детей, кроме отца Дэвида (он умрет в будущем году), и других внуков, кроме Дэвида. Состояние, которое оставил муж, разумеется, позволяло Сюзанне жить безбедно, хотя не избавляло ее от острого чувства одиночества. Она питала к Дэвиду столь исключительную любовь, что прошлой весной, хотя и не говорила ни единого слова по-английски, решила погостить в Бостоне. 9 сентября, проведя, как всегда, лето в своем доме в Экс-ан-Провансе, она возвратилась в Париж. Сюзанна предложила собеседнику, раз он друг Дэвида, нанести ей визит. Реб Климрод принял приглашение.

Он оглянулся, и глаза его задержались на маленькой картине, которая висела между двумя книжными шкафами из резного красного дерева, над диванчиком в стиле Директории. Холст был исполнен маслом и темперой, вероятно, во второй половине двадцатых годов; на нем были нарисованы различные предметы, в их запутанном сочетании узнавались лишь две рыбы на голубом блюде из сиенской глины .

— Пауль Клее, — сказал он. — У нас был почти такой же.

— У нас?

— У моего отца и меня. Мы жили в Вене.

Он улыбнулся, и вся его физиономия от улыбки прямо на глазах преобразилась. И до этого мгновенья черты его лица нельзя было назвать невыразительными у него был вид человека, погруженного в какое-то внутреннее созерцание; впечатление это еще больше усиливали — и как усиливали! — светлые, огромные и бездонные глаза. Но он улыбнулся, и все стало иным. Он сказал:

— У вас великолепная квартира. И мой отец, конечно же, сказал бы о футляре, достойном своей жемчужины. Он любил делать подобные комплименты, вероятно, желая показать, что он истинный венец.

Он говорил с, легким акцентом и мог бы сойти за француза из Эльзаса. Сюзанна Сеттиньяз почувствовала себя в замешательстве, как прежде ее собственный внук и Джордж Таррас. Она тоже испытала на себе это очень странное ощущение несоответствия между внешностью своего визитера (она сочла, что ему двадцать один год, тогда как Ребу еще не исполнилось и восемнадцати), простотой, даже бедностью его платья и одновременно тем чувством величия, что излучали его глаза, голос и вся личность.

Она задала ему множество вопросов о своем внуке, спросила, каким образом они познакомились. Он ответил, что они с Дэвидом встретились «в Австрии, в окрестностях Линца», сразу же после прихода победоносных союзных войск и в тот момент он, Реб Михаэль Климрод, находился «в трудном положении» (таковы были слова, которые он употребил) и Дэвид ему помог. И что они друг другу понравились.

Он непринужденно переменил тему разговора и принялся рассказывать о своих пяти-шести приездах во Францию; последний раз в апреле 1938 года. Сказал, что выучил французский с гувернанткой, которая родилась в окрестностях Вандрма, и совершенствовал его, прожив целое лето в Париже и на вакациях в Довиле, Биаррице и на Лазурном берегу. Да, в Экс-ан-Провансе он был; он вспомнил бульвар Мирабо, площадь Альбертас и кафе «У двух холостяков», а также музей Гране, «где есть один Рембрандт и два Кранаха». Его познания в искусстве изумили Сюзанну Сеттиньяз, которая знала имя Клее лишь по той причине, что ее муж приобрел одно полотно художника.

Относительно Дэвида она сообщила, что он демобилизовался и возобновил изучение права в Гарварде. Она дала ему адрес своей невестки в Бостоне, где Дэвид должен находиться в это время года, если только он не задержался в летнем доме семьи, в Коннектикуте.

— Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов?

Он, улыбнувшись, покачал головой:

— В этом нет необходимости. У меня довольно приличная память.

С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.

Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил извинить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.

«Я встретила, — неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, — самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сейчас он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»

Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в плетеное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастился), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш заговорил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться золото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтралитет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лондоне, а инфляция…

— Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?

— Да, — равнодушно ответил Реб.

Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…

— Ты слушаешь меня, малыш?

— Да.

— Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался.

Скоро они примут решение распространить на чистое золото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество золота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова разница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слитком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопротивления…

21

«Накам» не была единственной организацией, предпринимающей карательные экспедиции подобного рода. Люди из Еврейской бригады, ликвидированной в Палестине англичанами, были разделены на два отряда, которые совершали рейды чаще всего в Австрию, используя в качестве базы итальянский городок Тарвиз. Но самой активной и самой упорной из всех организаций была «Накам»: потребовались энергичные действия полковника Наума Шадми, руководителя «Хаганы» в Европе, чтобы последние Мстители прекратили свои облавы. Шадми был вынужден отдать приказ похитить и силой доставить в Израиль самых неумолимых. Всего было убито около тысячи бывших нацистов, среди которыхЙозеф Белки, Гюнтер Халлс и Алоиз Гавенда, известные палачи, действовавшие соответственно в Ченстохове (Польша), в гетто Варшавы и Загреба. Самые необычные замыслы «Накам» не были осуществлены: напасть на тюрьму Шпандай, чтобы прикончить Деница, Ширака, Шпеера и прочих редеров и гессов, которые отбывали там заключение, а главное — отравить всю сеть снабжения питьевой водой города Нюриберга (здесь были провозглашены расовые законы). От этого последнего проекта, который повлек бы за собой заклание гражданского населения, отказались за несколько часов до начала его осуществления. Сам же Буним Аниелевич позднее погиб в Трансиордании.