Листья коки

Альмагро невольно посмотрел вверх. Там больше никого не было.

— Он спрыгнул сам. Я видел, — сказал Хуан Рада, который ехал рядом.

Альмагро кивнул головой.

— Жалко, что это язычник. Он мог бы стать настоящим кабальеро! — бросил коротко испанец и двинулся дальше.

Глава сорок третья

Столб с вырубленными на нем ступеньками, заменявший лестницу, подгнил и сделался скользким от сырости, наполнявшей шахту. Однако, когда Кочеде свалился и сломал себе руку, а его товарищи осмелились просить надзирателя о новой лестнице, белый господин прогнал их палкой и грозился спустить на них собак. Тех огромных чудовищ псов, которых привезли с собой белые и научили охотиться на людей.

Когда убежала Окла, собаки напали на след, настигли ее и загрызли. А белый тогда только смеялся. «Пусть это будет уроком для других», — приговаривал он.

Лучина, воткнутая в расщелину скалы, едва рассеивала мрак. Поэтому Синчи поднимался медленно, крепко держась руками за столб, осторожно нащупывал ступени босыми ногами.

Но нужно было спешить. Белый господин кричал: «Наверх!» — значит, надо торопиться наверх. Белый господин не любит ждать. Последнему всегда достается от него палкой. Чтобы были проворнее и не спали на ходу.

Синчи протиснулся сквозь узкое отверстие и очутился в верхней шахте. Здесь работы не велись, хотя в светлой породе всюду поблескивали мелкие чешуйки и зерна золота. Белые искали только богатые жилы, с большим содержанием золотой руды, где работа скорее приносила результаты.

В верхней шахте вдоль стен стояли кожаные мешки с золотом, охраняемые сторожем-индейцем. Он был из какого-то незнакомого племени, из тех, кого белые привезли с собой и которые служили им усердно и преданно, как собаки. Индеец подгонял поднимавшихся снизу рудокопов, не выпуская из рук палки.

— Тащи мешок, язычник! Скорее!

Синчи взвалил мешок на спину и, согнувшись под его тяжестью, послушно поплелся вслед за остальными невольниками. Ноги у него подгибались, в голове шумело, дыхание прерывалось. Он знал, что это такое. Это от голода. Есть давали только рано утром — похлебку и кукурузную лепешку, — потом целый день изнурительная работа: долбили киркой твердую породу, выносили обломки или дробили их на мелкие части тяжелыми молотами. Кирки и молоты белые привезли с собой. Они были из незнакомого металла — железа. Синчи понял, что орудия из железа значительно тверже, практичнее, нежели индейские изделия из бронзы…

Вечером невольники получали вдоволь листьев коки. Вначале даже их разрешали брать с собою в шахту и жевать во время работы. Но потом запретили. Жуя листья, невольники, правда, не жаловались на голод, были выносливы и терпеливы, но если кто-либо из них вдруг бросал работу, то никакими криками, приказами и даже побоями уже невозможно было заставить его снова трудиться. Поэтому теперь невольникам строго запрещалось жевать коку в шахте. Зато вечером, после ужина, — сколько душе угодно.

Только… только тогда люди уже так измучены, что валятся с ног и сразу же засыпают. Затемно они спускаются в шахту, когда стемнеет, возвращаются наверх. И так коротка, быстротечна ночь, которая должна восстановить их силы для следующего дня…

Иногда выдавались ясные лунные ночи. Казалось, что богиня Луны, сжалившись над невольниками, хотела, чтобы они взглянули на окружающий мир. В такие ночи Синчи подолгу сидел возле лачуги, в которой ютилось по сто человек в каждой — такую лачугу индейцы по привычке называли айлью, — и мечтал, всматриваясь вдаль.

Увидеть удавалось немногое. Шахта находилась в глубокой узкой долине, над потоком, где промывали породу, содержащую золото. Шум струящейся по камням воды был единственным звуком, нарушавшим ночную тишину.

По другую сторону долины вздымались крутые, отвесные скалы, вершины которых иногда скрывались в тучах. Скалы Эти казались угрюмыми и зловещими. Часто с вершин срывались бури и ураганы, грохот которых во сто крат усиливался в тесной долине. Нигде, насколько мог заметить Синчи, не видно было ни деревца, ни кустарника, ни былинки. Всюду только камни да кое-где жалкий сероватый мох.

Синчи не совсем ясно представлял себе, где он находится. Их вели так далеко, столько раз перегоняли с места на место, что он совершенно перестал ориентироваться. Горы вокруг были ему незнакомы, а редкие в этих местах жители казались совсем чужими, даже ручей в ущелье так петлял, что не удавалось определить, куда он течет — к Уальяго или к Мараньону.

Да в конце концов не все ли равно? Белые проникают всюду, и везде царят их законы и сила.

Но все же Синчи любил мечтать по ночам, глядя на заснеженные, поблескивавшие в лунном свете вершины. Иногда ему казалось, что это горы Уарочиро, что там, за ними, лежит Кахатамбо, где его ждет Иллья… Что стоит лишь встать, надеть крепкие усуто, закутаться в теплый плащ и идти прямо через горы… Как тогда, когда он вел инку Кахида в Силустани…

Потом он должен был вернуться к Иллье… Бог Солнца воспротивился этому. Теперь, когда воспоминания так мучительно терзали душу, только листья коки давали успокоение. Поэтому Синчи жевал их все вечера напролет, пока им не овладевало тупое безразличие.

Обычно его возвращал к действительности ночной холод. Синчи сразу вспоминал о том, что он бос и наг, только какая-то жалкая тряпка прикрывает его бедра, вспоминал, что рудник обнесен высокой каменной стеной — их заставили возвести ее своими руками, — а за стеной по ночам дежурят охранники с собаками. Он понимал, что уже никогда не пойдет через горы, а кроме того, Иллья… Одним богам только известно, где теперь Иллья.

Листья коки, давая забвение и душевный покой, не спасали ночью от холода. Приходилось снова возвращаться в низкую, крытую соломой лачугу, где в спертом воздухе, среди спящих вповалку изнуренных товарищей он на своем жалком ложе — кучке истлевшей травы — мог погрузиться в сон, единственно возможный для него вид бегства…

Вслед за другими Синчи вошел в помещение, где белые хранили золото. Он послушно опустил свой мешок на груду других и снова стал в шеренгу. С полным безразличием он подчинялся унизительной, давно уже знакомой ему процедуре: стать перед надзирателем, широко открыть рот, поднять руки, растопырив пальцы, и терпеть, пока тот бесцеремонно ощупывает набедренную повязку.

Белые все еще боятся, что невольники украдут золото.

Зачем? В лачугах на руднике оно не представляет никакой ценности. Его нельзя использовать даже для украшений. А бежать… О бегстве не может быть и речи.

— Ошибаешься. Всегда есть такая возможность, если очень хочешь этого, — ночью шепотом доказывал Синчи Канет, новый товарищ из группы невольников, недавно пригнанных на рудник. Это был молодой, рослый и энергичный индеец, которого еще не успела сломить работа под землей. Протянутые ему чьей-то услужливой рукой листья коки он оттолкнул с презрением.

— Сам убедишься, — смиренно сказал кто-то в темном углу.

— Это вы убедитесь. Увидите, что я все равно убегу отсюда. Принесу жертву богу Земли…

— Что же ты пожертвуешь? Разве хоть у кого-нибудь из нас есть здесь что-либо ценное?

— Что я пожертвую? Ну хотя бы… эту лепешку, когда буду особенно голоден.

— Лепешку? Хорошо же пожертвование для богов!

Канет неожиданно стал серьезным и заговорил иначе, медленнее, более проникновенно:

— Ты так считаешь? Нет, ты не прав. Важно не то, что ты приносишь в жертву, важно, как ты принес ее. Понял? Если богатый пожертвует много, это, может, и не так уж угодно богу. Но когда бедняк поделится с ним последним…

— Болтовня! Жрецы всегда обещали тем, кто жертвовал золото, что боги услышат их молитвы. А если приходил бедняк с лепешкой, глиняной миской или с цветком, его иначе встречали.

— Я говорю о богах, а не о жрецах.

— Разве это не все равно? Ведь именно жрец принимает дары верующих и передает божеству твою просьбу.

— Я не нуждаюсь в посредниках. Бог Земли сам услышит меня и с благосклонностью примет мою жертву.