Оборотень

Хуже всего было то, что за мужиками стояли некоторые урки, искушенные во всех тонкостях лагерных интриг. Они науськивали староверов на новую блатную власть, установленную Беспалым с командой бывших беспризорников, и делали это с опытностью псарей, которые натравливают собак на разъяренного медведя. Не хватало всего лишь команды: «Ату!» – чтобы обиженные несправедливой властью мужики бросились рвать глотку Беспалому.

Узнав о назревающем бунте, Беспалый неожиданно вечером сам пришел к староверам. Его сопровождали всего два человека. Тем самым Беспалый показывал зекам, что ему неведомо чувство страха. Тимофей хозяином прошелся по бараку, толкнул плечом здоровенного парня, посмевшего преградить ему дорогу, долго молча оглядывал обитателей барака, а потом, присев на нары, поинтересовался:

– О чем бунтуем, мужики? Или, может быть, корм не в коня?

В бараке опять наступила тишина, но ее нарушил широкоплечий крепкий дядька лет сорока пяти с сильными жилистыми руками: было видно, что для него привычно и ходить за плугом по невспаханному полю, и растаскивать гранитные глыбы.

– Что это ты вдруг о корме заговорил, Беспалый? Разве ты с нами одну пайку хлебаешь? – нахмурившись, сказал мужик. – Ты чаще в соседнем поселке бываешь, чем здесь, на зоне, за колючей проволокой. По твоей раскормленной роже видно, что жратва там жирная, а бабы теплые да сладкие.

В бараке раздались одобрительные смешки.

Беспалый, несмотря на любовь к риску, никогда не поступал безрассудно и каждый свой шаг продумывал до мелочей.

Прежде чем войти в барак к староверам, он не только изучил «дела» его обитателей, но и расспросил об их привычках. Самым уважаемым среди них был воронежский кулак по кличке Шмель. Шмелем его прозвали за резкий, колючий нрав и за густую шевелюру, которая черным ежиком топорщилась на его голове во все стороны. Поговаривали, что некогда Шмель был едва ли не самым большим богачом в своем уезде, нанимал множество работников и занимался не только хлебопашеством, но и торговлей, и ссудными операциями.

Беспалый догадывался о том, что Шмель намеревается вступить с ним в дискуссию, и не ошибся. Входя в барак, Тимофей понимал, что если он сумеет подчинить себе Шмеля, сумеет убедить этого основательного, умного, изворотливого мужика в своей правоте, то и остальные мужики подчинятся его, Беспалого, воле.

Теперь он чувствовал всей своей кожей, как изучающе смотрят на него из всех углов барака хмурые недовольные зеки. Десятка полтора из них столпились вокруг Шмеля и ехидно скалились, ожидая развязки.

– Если ты желаешь, то я и тебя могу сводить по бабам, – спокойно отозвался Тимофей на реплику Шмеля. – Только за все надо платить, браток. Вот видишь эту руку, – он вытянул вперед беспалую ладонь, – а вот следы от зубов сторожевых собак, – он приподнял рукав на другой руке. – Я сполна заплатил за часы свободы, братишка.

И Тимофей, слегка повысив голос, жестко добавил:

– И я перегрызу глотку каждому, кто посмеет сказать мне, что это не так!

На несколько секунд установилась тишина. Последние слова прозвучали так сурово, что десятки глаз невольно впились в сомкнутые челюсти Беспалого, словно он должен был немедленно исполнить свое обещание.

Но Шмель лишь ухмыльнулся в ответ на слова Беспалого.

– Если ты думаешь испугать нас, так у тебя ничего не выйдет, – спокойно произнес бывший кулак. Он презирал воров и даже не пытался этого скрывать. Если бы не крепкая община староверов, всегда стоявшая на зоне за его спиной, то блатные давно накинули бы ему на шею удавку. – Советская власть нас пугала и не запугала, а такому блатному, как ты, это и вовсе будет не под силу, будь ты хоть командиром всей российской шпаны.

Шмель сидел на нарах напротив Беспалого, оперевшись спиной о дощатую стену. Его большие, сильные, потрескавшиеся от работы ладони были заложены за голову. В этом положении Шмель напоминал пахана, решившего отдохнуть после сытного обеда.

Рядом со Шмелем сидели его ближайшие сподвижники – лобастые, упрямые, крепкие парни. Всем своим видом они походили на здоровенных задиристых быков, готовых кинуться на обидчика, как на красную тряпицу.

– Если бы я захотел тебя напугать, – спокойно парировал Беспалый, – то привел бы сюда половину лагеря, а мы, как видишь, пришли втроем, и я хочу выслушать, что вы имеете ко мне, кроме того, что я часто выхожу за территорию лагеря.

– Ты перестал быть уркой, Тимоша, хотя и корчишь из себя урку, – печально произнес Шмель. – Скоро твои ребята позанимают все караульные вышки и будут палить во всякого, кто посмеет приблизиться к ограждению хотя бы на метр.

Я правильно говорю, мужики? – обернулся Шмель к арестантам, которые продолжали хмуро поглядывать на троицу блатных из-под густых бровей. – Ты вот все о воровской чести нам тут пел, – продолжал Шмель, – говорил, что обо всех лагерниках печешься, а только не видим мы твоей заботы, Тимоша. А лично мне так и хочется тебя назвать «гражданин начальник».

– А ты, я вижу, вострый стал на язык, – изображая доброжелательную улыбку, протянул в ответ Беспалый. – Не зря тебя Шмелем прозвали. Да ведь твое жало я могу на кулак намотать и выдернуть с корнем! Потом жалеть придется.

– А силенок хватит? – криво ухмыльнулся Шмель и положил на колени свои огромные кулачищи, способные из кого угодно вышибить дух. И тут Беспалый понял, что Шмель из тех людей, которые не ломаются. Таких мужиков хорошо иметь в друзьях, тогда будешь уверен в том, что твоя спина надежно прикрыта. Тимофей догадывался и о том, что такие, как Шмель, могут быть самыми опасными врагами и даже после примирения ведут себя недоверчиво, долго обнюхивают предлагаемый кусок, но уж если таких приручишь, так это навсегда.

Глядя прямо в глаза своему противнику, Беспалый размышлял, как ему поступить сейчас: заполучить друга или уничтожить врага. Первый путь очень долгий, трудный и безо всякой гарантии успеха, второй – испытанный, легкий и короткий.

Решение созрело почти мгновенно. Лицо Беспалого расплылось в широкой улыбке.

– Что ж, приятно было поговорить с серьезными людьми. Жаль, что мы не можем понять друг друга… Ну что ж, живите, мужики… если получится. – Беспалый поднялся, всем своим видом показывая, что разговор окончен, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к выходу.