Аня и другие рассказы

Мистические мотивы встречаются и в прозе Нагродской (рассказ «Он»), и это совсем неудивительно, поскольку мистика в начале двадцатого столетия была в столице России в почете и в ходу.

В 1913 году выходит в свет роман «Борьба микробов», впоследствии переиздававшийся пять раз, и сборник рассказов «День и ночь», не произведший особого впечатления на читающую публику. И в этом же году М. И. Семенов издает два номера журнала «Петербургские вечера»; в обоих опубликовано по рассказу Нагродской («Романтическое приключение» и уже упоминавшиеся «Сны»). Однако если в первых номерах публиковались преимущественно литераторы круга Ауслендера — Нагродской — Семенова, то в следующий, третий номер, вышедший в 1914 году, были включены произведения Кузмина, Юркуна, Ивнева, Краснопольской и Садовского. Журнал становился солидным литературным изданием, а Евдокия Аполлоновна, опубликовав в третьем номере рассказ «Садрильона», а в четвертом — рецензии на «Изумрудного паучка» Ауслендера и «Силу жизни» Савватия и рассказ «Мальчик из цирка», входила в общество популярных и многообещающих столичных литераторов. Признанием же петербургскими писателями ее творчества можно считать публикацию рассказа «Невеста Анатоля» в литературном сборнике «Полон» (1916 г.), среди участников которого — Блок, Сологуб, Вяч. Иванов, Гумилев, Садовский, Ивнев, Ауслендер и Ремизов.

Помимо «малой прозы» Нагродская продолжает работать в жанре романа. В 1914 году увидели свет романы «Белая колоннада» и «У бронзовой двери». Последний, как можно заключить из названия, не что иное, как исправленный и переработанный вариант скандальной «Бронзовой двери» 1911 года, но и на этот раз задуманное не осуществилось. Первая часть нового романа была издана с существенными купюрами, а в сноске к началу второй части оговаривалось, что таковая издается в отрывках.

Несколько ослабший интерес читателей к творчеству писательницы возвращается с публикацией романа «Злые духи» (1915 г.). «Мотивы эротики и садизма, возвеличение войны как очищающего начала» — такова наиболее привычная характеристика этой книги. В «Журнале журналов» (1915, № 10, с. 3–4), отстаивавшем позицию антифеминизма, печатается статья-рецензия главного редактора He-Буквы (И. Василевского), в которой наряду с нелестными отзывами о Нагродской и ее творчестве («бульварные романы нагродско-вербицкого пошиба»; «валаамова ослица» — лично о писательнице) утверждается, что «лютый враг не мог бы принести больше вреда понятию о подлинной, „внешне независимой и внутренне самостоятельной“ новой женщине, чем такого рода воистину „услужливые“ друзья новой женщины, как госпожа Нагродская». Не очень-то доброжелательная характеристика последнего романа, написанного в России.

В 1916 году издается сборник рассказов «Сны», составленный из опубликованных за последнее время в журналах рассказов, и наступает 1917 год. Как и многие ее друзья, писательница эмигрирует, но и на чужбине не оставляет своего ремесла. После шестилетнего молчания в 1922 году в Париже и Берлине выходят два новых романа — «Записки Романа Васильева» и «Правда о семье моей жены» (вместе с рассказом «Садрильона») — последние произведения автора. Через восемь лет, 19 мая 1930 года Евдокия Аполлоновна умирает в Париже. С. Рогов в берлинском журнале «Театр и жизнь» публикует некролог «Е.А. Нагродская».

Такова история шестилетнего триумфа Евдокии Аполлоновны Нагродской в литературе, история, рассказывающая о ее друзьях и врагах, славе и забвении, об «обширной квартире на Мойке», ее гостях и постояльцах.

С. Савицкий

Аня и другие рассказы

Чистая любовь

Письмо от нее!

«Ради Бога, приезжайте в Павловск, будьте в десять часов на скамейке у пруда за Пильбашней, я виновата перед Вами, но все же Вы — мой единственный друг. М.К.».

Эта записочка, набросанная карандашом, дрожит в его руке.

Мысли вихрем кружатся…

Может быть, наступает опять счастье, о котором он мечтал, которое налетело, как сон, и как сои уплыло…

Конечно, он знает, что другой мужчина на его месте призадумался бы назвать женою девушку, которая… ну, которая уже любила.

Но он, три года живший этой мечтой, так покорно, чисто и преданно любя, неужели он откажется от этого счастья?

Она любила другого, но то была страсть, увлечение, она не совладала с собой… Она не девственница…

Но, Боже мой, что за абсурд эта «девственность»! Какая-нибудь demi-vierge[1], развратничавшая вовсю, позволявшая себе то, от чего, может быть, с отвращением отшатнется проститутка, — сохранив свою девственность, гордо идет под венец в флёрдоранжевом венке, и муж после свадьбы ходит гордый, довольный… дурак!

А если девушка вся сгорела от страсти, вся в одном порыве отдала беззаветно всю свою душу и сердце, — «порядочный человек» не может жениться на ней! Абсурд! Абсурд.

Он хватается за голову.

Но почему он решил, что она покончила со своей прежней любовью и опять согласна быть его женой? А если это что-нибудь другое, какие-нибудь пустяки?

Нет, нет, по пустякам Мурочка не позовет его, она знает, что пережил он, когда… Господи, как только он пережил!

С первого дня, как только он попал к Кулышевым, он почтительно, робко полюбил ее. Он видел ее одну, думал только о ней…

Воспитанный в семье интеллигентных тружеников, в тесно сплоченной семье, где родители и дети дружно работали, отдыхали и веселились, он был немного шокирован обстановкой дома Кулышевых — этим сплошным базаром. Отец где-то служил, играл на бирже, куда-то что-то поставлял, мать участвовала в любительских спектаклях, концертах, еще очень моложавая и интересная, сын, гимназист, занимался спортом и борьбой, а две кузины, жившие у Кулышевых, учились не то музыке, не то кулинарному искусству.

В этом доме была постоянная толчея. Играли на всевозможных инструментах, пели, декламировали. Туда каждый вел своих знакомых, как в клуб.

Если хозяев не было дома, то это не мешало гостям собраться, танцевать, петь, ожесточенно спорить и курить, даже вздремнуть где-нибудь на диване.

Мурочка была душой всего этого столпотворения. Она и пела, и декламировала, и грациозно танцевала всякие матчиши и danse d’apaches[2].

Сеня, в этом доме Семена Александровича чуть не через неделю звали Сеней, как-то сразу «обалдел» перед Мурочкой, как выразился его товарищ-однокурсник, который ввел его к Кулышевым.

За Мурочкой все ухаживали, и Сеню возмущало иногда свободное обращение всей этой молодежи с Мурочкой и другими барышнями.

Он полюбил так свято, так чисто эту стройную, худенькую девушку с синими глазами.

Всегда, везде его взоры следили за ее маленькой гибкой фигурой. И во сне, и наяву перед ним мелькала эта хорошенькая головка в русых локонах, перевязанных лентой у самого лба. Ему хотелось целовать эти маленькие руки, складки ее легких, всегда светлых одежд — в виде греческих туник.

Он готов был броситься в огонь и в воду для нее, как бросался в кондитерскую за пирожным или в театр за билетом. Он был счастлив пожатием руки… взглядом… и вдруг…

О, какое это было счастливое время, когда… Когда он не выдержал и сказал ей, что любит ее, и она… она, его белая бабочка, его мечта, ответила на эту любовь, согласилась быть его женой. «Обе пары родителей» отложили свадьбу на год, до окончания им университета, но и это как-то не огорчило его. Он ходил в вечном чаду от счастья.

Да вообще, любил ли кто-нибудь когда-нибудь так, как он?

Он припоминал признания своих товарищей, свои собственные увлечения… Нет, нет, там везде, даже в самых легких флиртах, было что-то нечистое, земное, а эта его любовь была светла, как заря, как ясное небо, как глазки его маленькой сестренки Киски.

1

Мнимая девственница, полудева (фр.).

2

Танец апашей (фр.).