Страница 72 из 95
— Чиним тогда, когда ломается. Кроме того, ты должен мне девять франков за газ. Я оплатила счет деньгами, которые ты давал мне на обойщика.
— Счет за газ? — прорычал мсье Ансело. — Что это ты несешь? Я уже один оплачивал в то воскресенье.
— Прошу тебя, Леонар, не начинай эту вечную комедию. Ты все время путаешь газ с электричеством.
Он еще немного поспорил и наконец сдался, заявляя, что его не проведешь. Выдав необходимое на хозяйственные нужды, он перешел к карманным деньгам. Каждый из детей получал на неделю сто франков. Жермен и Лили стали жаловаться на дороговизну.
— Дал бы нам на неделю на пятьдесят франков больше, уже было бы легче. Всего только пятьдесят франков.
Лили обхватила его за шею, а он отбивался, разрываясь между презрением и нежностью.
— Убери лапы. Терпеть не могу, когда меня тискают. Вам что, ста франков в неделю недостаточно на ваши глупости? Да что вы с ними делаете?
— Папа, ну пожалуйста, ну постарайся. С тех пор как этот Блюм у власти, у тебя денег куры не клюют.
Они нежно жались к нему со смешками и визгами, как будто его сопротивление было предусмотрено правилами игры. Он стряхивал их с себя, смеясь и ругаясь. В конце концов он отсчитал каждой по сто пятьдесят франков и предупредил, что на неделе больше ни гроша не даст. Мариетт и Бернар взирали на осаду безучастно, почти не поднимая головы. Когда отец собирался отсчитать им их долю, мадам Ансело, рассердившись на них за то, что не поддержали сестер, не стала ждать, пока они получат деньги, и сказала со спокойным коварством в голосе:
— Надо бы еще выписать мне чек.
Отец подскочил и сунул банкноты обратно в кошелек.
— Каком еще чек?
Он повернулся на стуле и впился в нее глазами. Она отвела взгляд и вздохнула:
— Надо заплатить портнихе. Тем более, что нам очень повезло. Она сделала нам на четверых большую скидку. Летний костюм, два платья…
— Сколько?
— Три тысячи девятьсот.
Он взревел от ярости и сорвался со стула. Его большой лысый череп побагровел, глазищи выкатились. Дело принимало серьезный оборот. Мадам Ансело, откинувшись на спинку стула в весьма деланной позе, устраивалась поудобнее, будто собиралась смотреть спектакль.
— Ничего! Даже ломаного гроша не дам! — заорал он. — Если хочешь шить платья на этих трех здоровых дылд, то пусть идут работать! — Он издал насмешливое ржанье и продолжил: — Работать? Да что они могут, Господи? Эти шлюхи годятся только на то, чтобы обивать пороги в кафе и кабаках да юбки задирать и языки чесать со всякими тлями, сутенерами, клопами вонючими из кино и из числа писак, понаехавшими черномазыми, вшивыми обезьянами, от которых несет козлом и косметикой. Во-первых, с меня хватит, чтобы я их здесь не видел, вы меня слышите? Я не хочу, чтобы мой дом вонял всякой дрянью. Я им покажу, кто в доме хозяин. Чхать я хотел на мсье Джонни и всех ваших залетных птичек. Теперь мы здесь будем принимать только Провиньонов, Лафейеттов и Фалампенов с женами и детьми, как раньше, черт возьми, как раньше, когда мы жили на улице Труа-Фрер. А по воскресеньям будем ходить с визитами или ездить на обед к дядюшке Элуа в Курбевуа. Нет. Я вам покажу литературу и оригинальность. Я вам покажу кино и наезжающую камеру. В Курбевуа, в Курбевуа! — Он перевел дух и, глядя на свое семейство, ожидающее конца тирады, в отчаянии взвыл: — А я! Я смирился, смирился!
При мысли о столь глупом смирении он уже совершенно взбесился. Схватив кружку, он запустил ею об угол шкафа, и она разлетелась на куски. Звук бьющейся посуды воодушевил его, он стал искать глазами, что бы еще расколотить, но каждый ухватился за свою тарелку. Чтобы успокоить нервы, он принялся мерить шагами столовую, извергая громовые трагические раскаты, от которых вдруг учащенно забилось сердце Мариетт:
— Мне стыдно за своих детей! Мне стыдно за них все время — думаю я о них или нет. Мне стыдно до мозга костей! Когда мне говорят, что видели моих дочерей, мне стыдно, я спрашиваю себя: в каком кабаке и с какими отбросами? С каким зобастым из Карпат, с каким извращенным питекантропом? Мне стыдно за дочерей, но когда мне говорят о сыне, мне еще стыдней. Парню двадцать четыре года, а он ни черта не делает и никогда ни черта не будет делать! Никогда в жизни! Он даже на мелкого негодяя не потянет! Ничтожество, сквозняк, пустое место! Его мать забеременела, подмываясь в биде. Вы только посмотрите на этого телка великовозрастного! И это мой сын, и это моя семья. Нет! Нет!
Он заикался и задыхался от стыда и боли. Капли пота блестели у него на лбу. Он остановился посреди комнаты и, вновь охваченный желанием крушить, стал искать глазами что-нибудь хрупкое, чтобы насытить свою ярость. Мадам Ансело, следившая за ним, увидела, что он остановил свой взгляд на буфете с самой дорогой посудой. Она быстро нажала под столом на кнопку звоночка, которая была в подобных случаях довольно эффективным средством. Услышав, что вдали на кухне задребезжал колокольчик, он злобно расхохотался.
— Что, служанку подсылаете, чтобы мне рот заткнуть? Кстати, должен вам сказать, что я больше не желаю держать служанку в доме. Я выставлю ее за дверь!
При этих словах вошла служанка. Это была довольно красивая девица, хорошо сложенная, с дерзким взглядом. Мсье Ансело кинулся ей навстречу и, поравнявшись с ней почти у самой дверь, схватил ее за руки, рыча:
— Прочь! Убирайся собирать пожитки!
Она застонала:
— Мсье Ансело, вы мне делаете больно! Мне больно!
Выпятив грудь, она гибко и ловко обвивалась вокруг него и, не переставая стонать, подняла на него глаза с поволокой. Он заколебался, смутившись этой бесстыдной слабостью. Кипевшая в нем буря не стихла, но, как ему показалось, стала менять направление. Служанка уже не пыталась скрывать смысл своих уловок и приглашала его кокетливой улыбкой. Семья глядела на широкую спину отца в дверном проеме. Внезапно он отпустил руки служанки, схватил ее за талию и прижал к себе. Она протягивала ему губы, он толкнул ее в коридор, и послышался ритмичный шорох их шагов, удаляющихся куда-то в глубь квартиры.
Складывая свои банкноты в карман пижамы, мадам Ансело смотрела в сторону окна с видом скорее нерешительным, чем смущенным. Мариетт искоса наблюдала за ней с беспокойством. Жермен улыбнулась и прошептала, выражая мнение сестер:
— Папа все-таки великолепен.
— У него немыслимый потенциал, — сказала Лили вполголоса. — Эта сцена в своем примитивизме просто фантастична. По-моему, это прекрасно!
— Да, настолько жизненно! Поэтично! Мне хочется пересказать это Вальдору, чтобы он сделал из этого новеллу. Этот малыш так талантлив.
— Я вижу скорее сценарий, — проговорила Лили. — Это готовое кино. Конечно, нужны актеры.
— Американские. Такой динамизм есть только у американцев.
— Джек Хугтон наверняка был бы сногсшибателен. С Норой Бересфорд в роли служанки. Я это очень живо себе представляю.
Мариетт, еще не сказавшая ни слова, спросила с иронией, оставшейся незамеченной:
— А в роли мамы?
— Мне видится Сьюзи Клифтон, — ответила Лили.
Однако мадам Ансело возразила. Она не любила Сьюзи Клифтон, считая ее игру тяжелой и вульгарной.
— Вера Мольде в роли меня была бы гораздо лучше.
— Вера Мольде — это неплохо, неплохо, — одобрила Лили. — Я представляю себе такой трюк: у мамы в руках какая-нибудь шавка. Когда Хугтон выходит вместе со служанкой, собачка прыгает на пол и бежит за ними до середины коридора. Там она останавливается и смотрит на маму. Вы улавливаете эффект?
Мадам Ансело с интересом покачала головой. Жермен зажгла сигарету и сказала, вставая:
— Нет, по-моему, лучше без трюков. Наоборот, надо оставаться в атмосфере мрачной поэзии, фантастических страстей.
Она вышла из столовой, мать и сестра Лили последовали за ней. В коридоре втроем обсуждали вопрос, стоит ли придать образу служанки реалистическую окраску или, напротив, сделать ее персонажем сновидения. Мадам Ансело склонялась к образу девушки из борделя, экстатической и чудовищно чистой, которой подошло бы имя Любочка. Сама она воспользовалась бы этим, чтобы стать довольно хорошо сохранившейся татарской княжной.