Необычайная коллекция

Это мягко сказано: ни одна из партий в трансформистские шахматы, которые одновременно играет Гулд, не закончена, самая давняя длится три года и все еще продолжается при игре по восемь часов еженедельно.

— А по сколько ходов сделали противники за три года?

— По шесть.

Гулд-изобретатель. Однажды, поджидая Гулда в его кабинете, я заметил старинную пишущую машинку, в которую был вставлен чистый лист. Стук клавиш мне всегда нравился, и я, не удержавшись, напечатал наобум несколько букв. Удивительное дело: взглянув на результат, я обнаружил, что, сам того не желая, написал два слова: «Мы учимся». Я продолжил, снова наобум, даже зажмурился. Открыв глаза, я прочел еще три слова «здесь мало чему». Тут я понял, что машинка эта непростая и быстро застучал по клавишам как попало; получилась целая фраза со знаками препинания: «Мы учимся здесь мало чему, учителей не хватает».

— А! — воскликнул, входя, Гулд. — Вы нашли мою машинку! — Он радостно потер руки. — Вы переживаете в настоящий момент упоительный опыт написания шедевра. Ну, как вы себя чувствуете?

— Да о чем вы?

И он рассказал мне о своем изобретении.

— Напечатанные вами слова — это начало «Института Бенжамента» Вальзера. Машинка устроена так, что всегда печатает текст шедевра, какие бы клавиши вы ни нажимали. Таким образом, благодаря ей вы можете, усевшись за письменный стол, без малейшей усталости создать шедевр за полдня. И не одного только Вальзера! У меня есть несколько программ!

Гулд нажал какую-то кнопку на машинке; звякнула пружина, и сбоку вывалилась металлическая кассета. Он убрал ее в ящик стола, где лежали другие такие же, и перечислил мне их содержимое:

— Есть Конрад, Монтерлан, два Борхеса, один Шардонн, Бирс и Пруст. Ну-ка, давайте попробуем Пруста, это такая прелесть!

Он вставил в машинку кассету с Прустом и предложил мне приступить к делу. Из духа противоречия я нажимал только клавиши с редко встречающимися буквами — ё, ъ, э. Гулд, заглядывая мне через плечо, медленно прочел:

— «Давно уже я привык укладываться рано...» Ну вот вам и начало шедевра! — И, довольный, рассмеялся. — Однажды, — продолжил он, — я провел за этим столом двадцать семь часов кряду — написал «Комбре» и затем «Любовь Свана». Вы не можете себе представить мое состояние: это было как наркотик. Мне приносили сюда бутерброды, и я ел, не отрываясь от работы.

Сев на мое место, он настучал еще несколько слов, и я заметил, что печатает он всеми десятью пальцами, как профессиональная машинистка. Я догадался, не читая, какие слова появились на бумаге: «Иной раз, едва лишь гасла свеча...»

Гулд поведал мне, как собирается вскоре усовершенствовать свою машинку:

— Конечно же пока она еще довольно примитивна. Результат получается сразу, без черновиков, без поправок, без каторжных трудов, в которых рождается окончательный текст. Приятно, что и говорить, но как-то нереалистично. Я над этим работаю. Разумеется, вы скажете мне, что никакая машинка никогда не воспроизведет все этапы создания текста, такого, как, скажем, «Комбре», — и будете правы; и все же можно посмотреть рукописи и, не пытаясь воспроизвести генезис книги целиком, выработать хотя бы процесс в общих чертах, так сказать, резюме. Да-да, в один прекрасный день моя машинка преспокойно отстучит «Поиски...» примерно так, как написал их Пруст: будут и возвращения назад, и поправки, и сомнения, в общем, вся увлекательная работа сочинителя.

Я задумался, будет ли этот кропотливый поиск истины совместим с сиюминутным удовольствием, лежавшим в основе изобретения Гулда. Его машинка хороша тем, что позволяет без труда почувствовать себя гением; но если придется пройти через те же муки творчества, что и сам автор, захочется ли кому-нибудь на ней писать? Этот вопрос я, однако, оставил при себе и лишь заметил, что Пруст пользовался пером и чернилами, а не пишущей машинкой. Гулд, подмигнув, ответил, что у него есть и другие замыслы. Полагаю, он имел в виду авторучку, которая сама написала бы «Поиски...», не представляя себе, однако, ни ее устройства, ни как она будет действовать. После того разговора, кстати, ничего нового на сей предмет я от него не слышал. Надо бы поинтересоваться, придумал ли он что-нибудь еще.

Безошибочное чутье Гулда. Привычная для тех, кто близко знаком с Гулдом, сцена: прогуливаешься с ним, и вдруг, ни с того ни с сего, он застывает, словно оцепенев. Требуя тишины, водит носом, втягивает воздух, до смешного похожий на гончего пса в стойке. Через несколько секунд выносится приговор: либо он заключает, что взял ложный след, и, разочарованный, продолжает прогулку, либо, просияв, с победоносным видом поднимает вверх палец и восклицает: «Где-то поблизости литература!»

И тогда приходится следовать за ним в его гонке, которая может продолжаться целый час: ведомый своим инстинктом, он бежит вдоль домов, толкает калитки, взбирается по лестницам, осматривает почтовые ящики; наконец, запыхавшись, останавливается перед дверью и выдыхает: «Здесь!»

Он звонит и, когда его впускают (а впускают всегда, ибо он хоть кого уговорит, язык у него так хорошо подвешен, что редко случается, чтобы его отпустили без чашечки кофе), принимается искать предмет, который уловили его радары. Как правило, это бывает книжный раритет в шкафу, завалявшееся в ящике стола письмо или забытая рукопись в комоде. Иногда там просто живет потомок знаменитого писателя, хранящий его неопубликованные фотографии, или женщина, которая знала его когда-то и может поделиться воспоминаниями. Гулд ищет вслепую, задает вопросы, повсюду заглядывает, как заправский сыскарь. Редко бывает, чтобы он не добился своего; случается, что подвергнутый обыску хозяин дает ему уйти с находкой, о которой, возможно, и сам не подозревал.

Заинтригованный этим поразительным даром Гулда, я однажды вздумал поставить опыт, который, увы, не дал ожидаемого результата. На пути наших обычных прогулок я припрятал текст романа, над которым работал много месяцев, — проверить, подействует ли он на детекторы Гулда. Мое сердце учащенно билось всю дорогу и совсем зашлось, когда мы приблизились к тайнику. Я весь извелся, следя за реакцией моего друга и спрашивая себя, в какой момент он замедлит шаг и втянет носом воздух. Но нет! Он прошел в трех метрах от моей книги, ровным счетом ничего не учуяв и продолжая весело болтать! Для меня это было жестокое разочарование, которое я с грехом пополам постарался скрыть. В тот же вечер я забрал из тайника свою рукопись без запаха литературы и бросил ее в огонь.

Неотложная надобность Гулда. Еще одна сценка из жизни: Гулд на званом обеде ерзает на стуле, стиснув зубы, — видно, что ему не по себе; хозяйке дома, которая тихонько предлагает проводить его в ванную, он шепотом отвечает: «Не найдется ли у вас свободной комнаты, карандаша и листка бумаги? Стихотворение просится наружу, долго я его не удержу».

Генеалогия Гулда. У Гулда был предок-француз по имени Никола-Жозеф-Мари, который в XVIII веке работал палачом. В 1789 году он поставил свое умение на службу революции и обезглавил на гильотине многочисленных врагов народа, которых предавало в его руки правосудие.

— Зная политические взгляды Гулда, — сказал я, улыбаясь, — полагаю, что Никола-Жозеф-Мари был паршивой овцой в династии.

— Отнюдь, — ответил Гулд. — Втайне он был ярым приверженцем традиций, почитал короля и остерегался вольнодумцев. Но он по глупости верил, что лучший способ погубить революцию — это поощрять ее бесчинства. Поэтому рьяно помогал санкюлотам и прослыл у новых хозяев Франции пламенным патриотом.

Тут Гулд вспомнил, что у него есть гравюра 1792 года, на которой изображен его предок за работой на Гревской площади. Порывшись в коробках, он нашел ее и протянул мне. Я увидел человека, подталкивающего своего клиента к гильотине в окружении многочисленной толпы, — и одна весьма шокирующая деталь сразу бросилась мне в глаза.