Страница 76 из 79
На днях вышел новый роман самого модного современного отечественного писателя Виктора Пелевина «t», главным героем которого стал некий граф Т. («Известия» рассказывали об этой книге 22 октября). То, что Виктор Пелевин избегает контактов с прессой и никогда не дает интервью, стало уже притчей во языцех. К счастью, последние несколько лет он делает исключение для обозревателя «Известий».
вопрос: Роман начинается как детектив — почему вы решили поиграть с этим жанром?
ответ: Ответ на этот вопрос — в самом романе. И потом, это ведь не писатель выбирает, какой роман ему писать и с каким жанром играть. Это текст выбирает писателя, через которого он «пролазит» в мир. Я совершенно не собирался писать этот роман, хотел написать небольшой рассказ. Но выяснилось, что у самой истории другие планы.
в: Вы любили в детстве читать Конан Дойла?
о: Очень. Особенно его цикл про бригадира Жерара. Почему-то Шерлок Холмс нравился мне меньше.
в: Судя по пригрезившимся графу Т. амазонским пигмеям, плюющимся отравленными шипами, вашей любимой повестью «про Шерлока Холмса» было «Сокровище Агры»?
о: Возможно, это любимая повесть Ариэля. Но я ее тоже помню.
в: А еще что составляло ваше детское чтение?
о: Очень долго перечислять. Я почему-то любил всякую специальную литературу — монографии о Египте Среднего царства, о Древнем Китае, о военных самолетах и т.д.
в: Что вам особенно запомнилось?
о: По-настоящему запомнился только первый опыт — «12 стульев» Ильфа и Петрова. Мне было лет пять, и я не мог понять, что в этой книге находят смешного. Для меня это был рассказ о героических, но обреченных людях, пытающихся выжить во враждебном взрослом мире, куда, возможно, когда-нибудь засосет и меня. А потом меня и правда засосало.
в: Вы сделали графа Т. отчасти похожим на другого современного популярного героя детектива — Эраста Фандорина. Граф Т. тоже молод, хорош собой, пользуется различными приспособлениями вроде рясы-парашюта, но главное — владеет аналогом восточных единоборств — «непротивление злу насилием». Акунину пора опасаться серьезного конкурента?
о: Под ваше определение при большом желании можно подвести кого угодно, даже нашего премьер-министра. Так что Акунину надо пугаться не меня. На более глубоком уровне граф Т. совсем не похож на Фандорина. Граф Т. понимает, зачем его создали, а Фандорин, насколько я представляю, не очень — хотя здесь я не полностью в теме. Но если герой подобного типа вдруг догадается, почему он появился на свет и ради чего каждый день рискует жизнью, лопнет весь гешефт, и его собственники попадут на деньги. Поэтому над всеми «особыми агентами» вечно будет висеть тот же черный гипноз, что и над остальным человечеством. А вот граф Т. сумел преодолеть эту преграду, за что он мне и дорог.
в: Ариэль задает графу Т. вопрос о природе «Я». Как бы вы на него ответили? Кто вы?
о: Не знаю.
в: Кстати, почему вообще в прототипы своего нового героя вы взяли Льва Толстого? Вот, например, Тургенев тоже вполне фактурной фигурой был: грелся на краю чужого семейного гнезда, повсюду следуя за Виардо. Кто вас еще привлекает из реально живших людей?
о: Эта книга вовсе не о Толстом — он там ненадолго появляется всего в одной главке. Это книга об абстрактном путешествии, которое удается проделать в жизни некоторым людям. Мне интересно было составить карту такого путешествия, значки на которой соответствуют некоторым элементам известной мне реальности. А выбор героя — графа Т. — большая загадка для меня самого, я про это уже говорил. Сначала я даже не собирался писать этот роман, так уж получилось. Что касается Тургенева, то он мне безразличен. А Льва Толстого я люблю с детства. Меня всегда завораживала странная красота смерти Толстого, этот его уход из дома в вечность. Понятно, что на самом деле он дошел до своей Оптиной пустыни. Кстати сказать, мне до последнего момента даже не приходило в голову, что в следующем году будет столетие ухода Толстого из Ясной Поляны, — я это понял, только когда рукопись была готова. Своего рода знак.
в: Что касается другой теории, которую Ариэль излагает графу Т., — о греховной природе вымысла, — то, насколько я помню, идея эта средневековая и, понятно, напрямую связана с религиозностью средневекового общества и сознания. Вы думаете, что сейчас она может стать популярной в связи с усилением в стране авторитета церкви?
о: Я, честно говоря, не замечаю, что в стране растет авторитет церкви. Растет влияние церкви, но влияние и авторитет — это не всегда одно и то же. А греховность вымысла зависит исключительно от того, что это за вымысел. Я бы не стал принимать теории, которые излагает Ариэль, слишком серьезно.
в: Если говорить о религиозном аспекте романа, то вслед за княгиней Таракановой герой склоняется в сторону политеистической модели, а не единого Бога. А вам самому какая теория ближе?
о: Мне все эти теории одинаково близки или далеки, потому что все они — без исключения — являются взмахами ума в пустоте. Меня не интересует, в какую сторону и под каким углом качается этот ум, потому что любые его движения обладают одним и тем же качеством — они всегда кончаются там же, где начинаются, и не оставляют после себя никакого следа. Мало того, иллюзорен и сам этот ум, потому что «ум» — это просто обусловленное языком представление, имеющее ту же природу, что и все остальные фантомы сознания. Реальность невыразима. А религиозное для меня — это то, о чем вообще нельзя говорить. Не потому что запрещено, а потому что невозможно.
в: Многобожием очень удобно объяснять всякие свои страстишки и слабости…
о: Непонятно, почему мы должны считать эти страстишки и слабости своими. Изначально они нам не свойственны. И еще непонятно, почему мы должны кому-то что-то объяснять.
в: За что вы так приложили Достоевского, превратив его в компьютерного персонажа, поедающего колбасу и запивающего ее водкой?
о: Я вовсе не прикладывал Федора Михайловича. У меня вообще очень скромная роль — я просто стенограф, писец. Писец всему, что возникает перед моим мысленным взором, но почему перед ним появляется то или другое, я не знаю.
в: Мне, кстати, кажется, что между вами и Достоевским много общего — и у него, и у вас персонажи в большей степени носители каких-то идей. И именно идеи, а не сами персонажи вступают друг с другом в конфликт. Согласны?
о: Дело в том, что персонажи любой книги и есть идеи, у них нет никакого другого существования. «Персонажи» никак не могут вступать друг с другом в конфликт. Вступать в конфликт могут только их правообладатели. Что касается внутреннего конфликта, возникающего в сознании читателя, то это всегда конфликт представлений — это очевидно, так как в акт чтения вовлечен только один реальный участник — читатель. Но литературоведческий дискурс существует не для того, чтобы объяснять нам, как обстоят дела. Его единственная задача в том, чтобы создавать кормовую базу для литературной общественности. Когда понимаешь это, вопросы вроде того, о котором вы говорите, как-то перестают занимать.
в: Мне очень симпатична концепция Ролана Барта о том, что разные читатели вычитывают из одного и того же текста абсолютно разное. Можете смоделировать варианты того, что разные люди с разным опытом и уровнем образованности вычитают из вашего романа?
о: Могу. Только непонятно, почему это концепция Ролана Барта. Я вот в прошлом веке знал одного пионера в городе Одессе, у него была та же самая концепция. И у меня такая тоже есть, своя собственная, и ничуть не хуже.
в: Пять кодов текста Барта (Эмпирии, Личности, Знания, Истины и Символа) вы превратили в пятерку довольно неприятных литературных негров. Напрашивается вопрос: у вас тоже есть «помощники», труд которых вы потом правите железной редакторской рукой, отсекая лишнее?