Хранить обещания

Перед ужином мы посмотрели кассету с рождественским репортажем. У Кэти действительно получилось здорово, и когда экран погас, некоторое время еще царила полная тишина. Герман Селма и Эстер Кроули тоже зашли к нам полюбопытствовать. (Кстати, по ходу репортажа создавалось впечатление, что на Каллисто опустился только один корабль; на самом же деле их было два. «Почему?» — спросил я у Кэти. «Понимаешь, — ответила она, — этот мир такой чужой. Один корабль здесь — все равно что Дух Человеческий, а два корабля — просто два корабля».) Мы выпили за Виктора, а потом за Кэти. Как вскоре выяснилось, почти каждый из нас припас к этому вечеру бутылочку. Мы пели и смеялись, потом кто-то включил музыку и начались танцы — фантастические танцы, ибо сила тяжести, не превышавшая сотой доли земной, позволяла выделывать чудеса.

Мардж Абюшон, которая оставалась на орбите, передала нам сверху привет и поздравления, а затем сказала, что, по сведениям из Хьюстона, работа Кэти принята «весьма доброжелательно». В переводе с официального языка это означало, что начальство ни к чему не придралось. Впрочем, нам и так было известно: кто-то на самом верху настолько уверен в Кэти, что все ее материалы прямо из Хьюстона идут в эфир, создавая для зрителей видимость прямой трансляции.

Катрин к этому времени уже выпила немного больше, чем следовало бы, и не скрывала злорадного торжества:

— Наш последний репортаж — самый лучший! Никто и никогда его не переплюнет!

Эту фразу решили считать еще одним тостом. Лэндолфи взял свой бокал и, кивнув Кэти, осушил его до дна.

К сожалению, праздник продолжался недолго: система жизнеобеспечения нашего модуля не рассчитана на такое количество народу. (К слову сказать, даже для основного корабля шестерых будет многовато.) Мы уже собрались расходиться, но напоследок Кэти удивила всех. Она встала, подняла свой бокал и тихо произнесла:

— За Франка Стейница. И за его экипаж.

Франк Стейниц... Когда-то его называли великим человеком. Пятнадцать лет назад он возглавил первую дальнюю экспедицию. Ее задачей было исследование таинственного объекта, который «Вояджер» обнаружил на Япете, спутнике Сатурна. Главная же цель состояла в том, чтобы привлечь к хиреющей на глазах Программе самое пристальное внимание общественности. Экспедиция шла к Сатурну на пяти звездолетах (кстати, тех же самых, которые потом унаследовали мы); полет занял семь лет и завершился практически ничем. Стейниц начал героем, а вернулся неудачником. Газеты поносили астронавтов на все лады — их называли «символами прошлого», героями вчерашних дней», а кто-то сравнил участников экспедиции с японскими солдатами, затерявшимися на одном из островов в Тихом океане: будучи полностью отрезанными от мира, доблестные самураи вели Вторую мировую войну до начала 70-х годов.

Люди Стейница дорого заплатили за свое безрассудство: долгие годы невесомости ослабили их мышцы и связки; некоторые страдали от сердечных приступов, а нервы практически у всех были ни к черту. В общем, как выразился один бойкий писака, «вот идут наши герои, издали напоминающие команду пенсионеров Национальной хоккейной лиги».

— Прекрасный заключительный тост! — сказал Селма и примиряюще улыбнулся.

Лэндолфи нахмурился:

— Послушай, Кэти, ты устроила Стейницу, да и нам тоже столько допросов, дабы... э-э... выяснить, в здравом ли мы уме, а теперь поднимаешь за него тост. Не слишком ли это лицемерно?

— Ну, ум его на меня особого впечатления не произвел, — ответила Катрин, уходя от скользкой темы, — но то, что он со своими людьми добрался вот в этих скорлупках... — Она ткнула пальцем вверх — туда, где кружились на орбите три наши старенькие «Афины». — ...на честном, как говорится, слове, до самого Сатурна, вполне заслуживает восхищения.

— Черт возьми, — сказал я, невольно поддавшись ее порыву, — а ведь мы летим на тех же самых кораблях!

— Вот именно, — подчеркнула Кэти.

Этой ночью мне не спалось. Я долго лежал, слушая негромкий храп Виктора и приглушенное щелканье реле в пульте управления. Кэти, едва различимая в полутьме, спала в кресле, с головой завернувшись в серое одеяло.

Конечно же, она была права: на эти камни никогда больше не ступит нога человека. Я повернулся на бок и увидел в иллюминаторе очертания хрупкого ледяного мира, озаренного призрачным светом Юпитера. Спокойствие и вечное безмолвие; разве что упадет случайный метеорит, а потом вновь тишина. Мы успели полностью изучить Каллисто всего за двенадцать дней...

И, как и следовало ожидать, ничего особенного не обнаружили. Кто знает, если бы легенды о венерианских лесах и каналах на Марсе оказались правдой, если бы Уэллс, Брэдбери и прочие не ошиблись в своих предсказаниях — возможно, Программа развивалась бы куда успешнее. Господи, какими же мрачными красками всегда рисовали первый контакт с марсианами! Но действительность оказалась куда хуже: человек вообще не полетел на Красную планету, настолько неинтересной была информация от автоматических зондов.

Вместо этого мы устремились к планетам-гигантам, теряя в тесных каютах кораблей здоровье и отдавая полету долгие годы жизни.

А ведь наши звездолеты могли стать куда лучше: например, в компьютере, возле которого спал сейчас Виктор, содержался проект принципиально нового ракетного двигателя. На Земле проводились успешные опыты с искусственной гравитацией — настоящей гравитацией, а не тем жалким ее подобием, которое достигалось на наших кораблях при помощи осевого вращения. Да и других разработок хватало: новые радары, новые материалы, новые сплавы. Но создание кораблей второго поколения обошлось бы в многие миллиарды долларов — где гарантия, что деньги не будут выброшены впустую? И что могло послужить стимулом для дальнейшего развития Программы? Разве только Катрин Перт явит миру чудо...

Прямо надо мной горела яркая звездочка, медленно перемещавшаяся с запада на восток, — это двигались по орбите три наших звездолета, состыкованные в единую связку. Как и экспедиция Стейница, мы летели на нескольких кораблях, что обеспечивало большую маневренность и надежность. При аварии одного из них мы вполне могли бы разместиться на двух оставшихся: ресурсы системы жизнеобеспечения это позволяли. Конечно, нам бы пришлось несколько тесновато, но тут уж не до жиру.

Я смотрел на связку, пока она не исчезла за горизонтом, а потом встал и включил гирлянду (Кэти ее погасила). Пусть горит, ведь на Каллисто никогда больше не придет Рождество.

Все наши корабли — «Верность», «Зеленая ласточка» и «Толстой» — были одного типа. «Толстой», которым командовал Виктор, бесследно исчез вместе с экипажем; никто так и не узнал, что же с ними тогда произошло. Разъединив связку, мы развернулись в сторону Юпитера и начали разгон за счет его гравитационного поля. Миновав планету, корабли должны были вновь соединиться и отправиться, наконец, домой. На «Ласточке» нас летело трое: я, Герман Селма (руководитель экспедиции) и Кэти. «Афины» полностью автономны, поэтому они обычно маневрируют раздельно, экономя время и топливо, а затем вновь собираются в единое целое. В идеале связка должна была состоять из шести «Афин» и представлять собой огромное колесо (точнее, тор), но шестой корабль так и не построили, а еще два потерпели аварию во время экспедиции Стейница.

И вот на полпути между Каллисто и Ганимедом мы врезались в облако космической пыли — настолько мелкой, что радары ее не зафиксировали. (Кэти назвала его потом «космической мелью», а Айсмингер сказал, что это, по всей видимости, обломки так и не сформировавшегося спутника Юпитера.) В общем, наши корабли, двигаясь на второй космической скорости, пропахали по этой «мели». Взревели сирены; на пульте зажглось множество красных огоньков.

Поначалу мне казалось, что звездолет разваливается на куски. Герман с треском приложился об стену, а потом его швырнуло через распахнутый люк прямо в тамбур. Кэти я не видел, но слышал ее крик, раздавшийся в другом конце рубки. Мимо иллюминаторов пролетали куски обшивки. Откуда-то из недр корабля донесся глубокий вздох, свет мигнул и погас, но тут же загорелись аварийные лампы. От «Зеленой ласточки» с хрустом отвалилось что-то большое, и сразу же завыло еще несколько сирен. Я сидел, вцепившись в кресло, готовясь услышать последний в своей жизни звук — утробное кряканье ревуна, означающее разгерметизацию.