Минувшее

Потом все утихло. Я почувствовал облегчение, что по крайней мере наше посещение не вызвало потерь.

Обойдя окопы и посидев со скучающими офицерами, мы направились в обратный путь. Командир батальона, провожая нас, велел поручику непременно идти по ходу сообщения.

В Двинске же мне пришлось испытать ночной налет германской авиации. Шуму от взрывов и пальбы было очень много, и я был удивлен, узнав утром, что неприятельских аэропланов было всего штук 5—6.

Как-то другой раз, очень уставши за день, я заснул с вечера непробудным сном и совсем не слышал германского налета. От бомбы загорелся соседний дом (между нами был садик). Только потом я узнал, что мой вестовой ночью будил меня: «Ваше сиятельство, бомба в соседний дом попала, что прикажете делать?» — «Если в наш попадет, разбуди»,— будто бы ответил я... Сам я ничего этого не помню, но мой ответ — действительный или вымышленный вестовым — произвел большое и выгодное для меня впечатление на нашу команду...

Во время моего пребывания в Двинске 5-й армией последовательно командовали генералы Гурко (Василий) и Драгомиров (Абрам), начальником штаба обоих был ген. Миллер. Мог ли я предполагать тогда, что оба последних будут впоследствии несколько лет моими непосредственными начальниками, и притом... в Париже!

Закончив мою временную миссию в Двинске, я сдал должность уполномоченного при армии своему помощнику, И. И. Трояновскому, а сам вернулся во Псков, где снова погрузился с головою в свою прежнюю работу.

Зимой, на два-три дня, ко мне во Псков приехал из Петербурга Папа, который был там на сессии Государственного Совета. На время его приезда я на день освободился от работы, и мы вместе с Папа осматривали достопримечательности Пскова, в особенности его церкви. Архитектура некоторых из них и их звонниц очень интересна и хороша. Я заранее предвкушал радость Папа при виде их — и не ошибся. Внутренность псковских церквей, к сожалению, гораздо менее интересна: почти ничего старинного в них не осталось, в частности знаменитых икон «псковских писем». Спасо-Мирожский монастырь, с его оригинальными фресками (к сожалению, как я слышал, теперь разрушающимися), составляет исключение...

Что же теперь осталось от всего этого, после революционных бурь!

Какой-то злой рок тяготеет над Россией: и так в ней мало памятников старины, я что есть — уничтожается. Все чисто материальные потери, как они ни печальны, все же восстановимы, но разрушение памятников искусства и старины — куда больше, чем материальные потери: ничем не возместишь этих бесценных утрат!

Работа Земского Союза на фронте все расширялась, захватывая все новые области. Мы старались, по тавре сил и возможностей, откликаться на каждую нужду армии. Действительно, в качестве подсобной организации мы сделали много полезного. Однако, признавая заслуги ВЗС и другие общественных организаций, я всегда спорил против преувеличения их заслуг, чем общественность очень грешила. Тогда в общественных кругах было в моде говорить, что «правительственные органы показали свою полную неспособность», а «общественные организации (будто бы) выдержали государственный экзамен».

На самом деле, «правительственные органы» действительно, на наше горе, оказались не на высоте тех труднейших задач, которые перед ними стояли, но степень их неспособности безусловно преувеличивалась нашей самовлюбленной общественностью. Тем самым работа этих «правительственных» (вернее государственных) органов еще значительно затруднялась, так как она должна была происходить в атмосфере недоброжелательной критики и недоверия.

Неверно, что общественные организации во время войны будто бы «выдержали государственный экзамен». Тогда они, слава Богу, его еще не держали, а когда в недалеком будущем они, с легкомысленной уверенностью, пошли на него, то они—провалились самым решительным образом.

Методы работы, годные для подсобных организаций, часто неподходящи для государственных органов. Этого наша общественность, взятая в целом,—я только так о ней сейчас и говорю,— упорно не хотела понять.

Я всегда был противником этатизма, но не могу не признать того объективного факта, что война в наше время настойчиво требует усиления «этатизации». Совсем не случайно, что во время Мировой войны этатизм сделал огромные шаги во всех воевавших государствах, несмотря на чрезвычайно разные политические я социальные структуры и национальные особенности. Эту же этатическую тенденцию мы замечаем с самого начала текущей войны (1939 г.). В росте этатизма в связи с современными войнами я вижу одну из огромных опасностей для современной культуры.

Даже признавая печальную необходимость роста этатизма во время войны, я считаю, что и в это время надо бороться с его преувеличениями. При этатизме значение всех государственных органов в жизни народа безмерно увеличивается, и всяческие ошибки их влекут за собой более широкие и печальные последствия. Это все могли ясно видеть у нас во время войны, а еще куда яснее после нее, при коммунистическом строе.

Наша левая общественность — с социалистическим уклоном — видела недостатки зтатизма пристаромрежиме, но только и стремилась еще безмерноусилитьего при новом строе.

Социализм, как бы ни возражали против этого сами социалисты, всегда будет в практике крайним этатизмом.

Работа наших общественных организаций во время войны сама до некоторой степени «этатизировалась», но все же она вводила некоторые коррективы в крайности этатической централизации управления.

Если во времена «военного коммунизма» умерли только миллионы, а не десятки миллионов людей, то это можно приписать существованию даже в то время «Всероссийской Сухаревки», то есть наличию тайного свободного рынка, очень сдавленного, но все же живого. До некоторой степени работа общественных организаций вносила аналогичный корректив в этатическую машину русского военного хозяйства. Конечно, это сравнение очень грубое и преувеличенное, так как сравнивать даже дурно-функционировавшие органы старой русской власти с мертвящей хваткой «военного коммунизма» по существу нельзя. Но все же это сравнение — безмерно ее обостряя — иллюстрирует мою мысль.

Я приведу живой пример из собственной моей практики. Относится он, если не ошибаюсь, к 1916 году. В стране все более и более обострялся «кожевенный кризис»: не хватало кожи для обуви армии, главным образом — тяжелой кожи, для подметок. На кожевенном рынке шла безудержная спекуляция, цены росли, кожи становилось все меньше и меньше. Наконец были введены твердые цены на кожу. Не помню, почему именно распоряжение это исходило не от Правительства, а из Ставки и гласило: «По повелению Его Императорского Величества...»

Как обычно бывает в случаях подобного нормирования цен, в руки власти сначала попали по твердой цене довольно значительные запасы кожи, но скоро кожа (особенно подметочная) совсем исчезла с рынка. Положение у нас, на Северном фронте, сделалось катастрофическим: части были лишены возможности даже чинить старую обувь, так как в интендантстве подметочной кожи совсем не было.

И вот вдруг мне сообщают (я тогда заменял отсутствующего Герасимова), что можно секретно купить очень значительную партию необработанных, тяжелых кож, но... несколько выше установленной приказом цены. Я дал образчики нашим экспертам; они нашли ее превосходной и сравнительно недорогой: малыми количествами купить кожу по столь сходной цене было невозможно. Очевидно, прятать большую, партию рисковавших испортится кож было очень трудно и поэтому-то ее продавали дешевле, чем можно было ожидать.

Необходимо было спешить. При этом даже был серьезный риск, что кожа будет проникать через фронт немцам. Посоветовавшись кое с кем, я решил купить эту партию, хотя сознавал, что это дело рискованное, так как я должен был сделать противозаконное дело. Ответственность мне грозила немалая. Не желая подводить комитет, я, кроме того, совершил формальное превышение власти, совсем не внеся на его обсуждение это дело, требовавшее крупных ассигнований: дело было миллионное. Разумеется, частным образом с членами комитета я переговорил.