Алхимик

Стихи де Лиша звучат из чужих уст. Голос сухой, лязгающий, словно производится не человеческим горлом, механизмом из шестерёнок и пружин. Как он узнал? Этих стихов Рив не читал никому, он едва успел записать их, вынырнув из забытья, что дарует Янтарная смола, и тут же провалившись в него вновь.

Поэт с трудом поворачивает голову. Действие дурмана уже прошло, теперь ничто не сдерживает боли, которая сковывает тело огненными цепями. Перед ним присел на корточки мужчина, в просторном плаще и с саквояжем, отделанным хромированной сталью. Его глаза скрыты чёрными телескопическими окулярами, казалось, вживлёнными прямо в плоть.

Рив приподнимается на локте, глядя на странного человека в упор. Разбитыми и непослушными губами он шепчет:

Мрачная подворотня вокруг них, казалось, усиливает тихие слова поэта, подхватывая и умножая их жутким эхо.

— Я — Амад Вилког, — скрипит жестью голос, — и я могу помочь тебе.

— Чем? — поэт со стоном садится, не обращая никакого внимания на грязь и отбросы вокруг себя. Небо почерневшего серебра висит над головой, в узкой трещине между домами бурого кирпича. — Её не вернуть, а больше в этом мире мне…

— Кто сказал «не вернуть»? — перебивает Вилког, и в слабом отблеске света, случайно попавшим в это пространство тьмы, поэт замечает, что нижняя половина лица его скрыта платком. Цилиндр, неестественно высокий и тонкий, придаёт силуэту макабрический вид.

— Я могу вернуть её тебе, — его голос звучит как череда сухих щелчков. — Не тело, нет, но душу. Но тебе и только тебе. Ваша любовь не даёт ей уйти, и это наш шанс. Ты готов?

— Что, — сбиваясь, от удивления и внезапного страха, шепчет поэт, — что ты хочешь сказать этим?

— Мои опыты, — Вилког встаёт на ноги, — показывают, что хотя вместилищем разума человека и является мозг, в его сердечной мышце заключена некая особенная субстанция, та, что церковники в скудоумном упрощении зовут «душой». Эта субстанция столь удивительна, что и после смерти тела может некоторое время сохраняться в сердце — тем дольше, чем сильнее чувства, которые привязывают умершего к этому миру. Ваша любовь была сильна. Сильнее, чем всё, что я наблюдал ранее.

— Ты, — поэт поднимается, шатаясь, словно на палубе в шторм, — говоришь, что можешь воскресить её?

— Да, — кивает Вилког.

Рив де Лиш чувствует, как ветер касается его кожи. Словно прохладные пальцы Анны, чьи касания едва ощутимы. В едва слышном шелесте поэт угадывает её шепот. Может это эфиры янтарной смолы всё ещё играют с его разумом? Но Амад Вилког здесь, его громоздкая фигура в просторном плаще выделяется среди прочих теней, словно мерцая, пульсируя темнотой.

— Я согласен.

Либэллы, богатый и знатный род, два века назад построили на берегу моря усыпальницу, место, где в последующие года находили последний приют все усопшие члены семейства. Это строение, больше иных домов Западного края, украшено античными колоннами, статуями серафимов и рельефами райских садов. Арочные ворота, закрытые бронзовой решеткой искусной ковки, ведут в просторный зал, где на пьедесталах покоятся саркофаги резного мрамора. Место Анны — у высокого витражного окна, откуда открывается вид на скалистое побережье, омываемое седыми волнами. Она не любила моря — вид его всегда вызывал в ней тревогу и смущение. Ни её отец, ни мать не знают этого — они слишком знатные, слишком занятые особы, чтобы уделять внимание девичьим страхам.

Вилког легко справляется с запертыми воротами — какие-то тонкие инструменты в его руках, словно механические змеи проникают в скважину и через мгновение замок, скрипнув, раскрывается. Свет луны, словно в саван закутанной в рваные серые облака, проходит сквозь витражи, падая на гранитные плиты пола бледным многоцветным узором.

— Помоги мне, — скрипит приглушенный платком голос. — Нужно сдвинуть крышку.

Вместе они упираются в массивную мраморную плиту, отделяющую Анну Либэлл от мира живых. Плита с тяжелым шорохом поддаётся. Ноздрей поэта касается запах увядших цветов и дорогих масел. Распрямившись, Рив замирает — его взгляд падает на лицо возлюбленной. Таким живым оно кажется, таким спокойным… Кланкер раскрывает свой саквояж. Внутри — сверкающие инструменты: скальпели, ланцеты, пилы, щипцы.

— Что это? — пораженный, шепчет поэт.

— Необходимые приспособления. Теперь ты должен делать всё точно, как я скажу. Иначе, труды наши пропадут втуне.

Вооружившись ланцетом, он аккуратно вспарывает платье на груди Анны. Ужас охватывает Рива, ужас от понимания того, что сейчас произойдёт.

— Нет, — шепчет он, — нет, так нельзя. Это…

— Это шанс воскресить твою возлюбленную.

Поэт колеблется, глядя на сверкающее в лунном свете лезвие ланцета.

— Мы будем аккуратны. Сделаем только то, что необходимо. И Анна Либэлл снова будет с тобой. Навсегда.

Повинуясь странному наитию, Рив стремительным движением срывает платок с лица Вилкога. Увиденное сковывает его леденящей волной ужаса.

— Что ты? — чувствуя, как отчаянно стучит сердце. И вместе с ним, словно в унисон, стучит ещё одно. Совсем рядом.

— Я — Амад Вилког, — без платка щёлкающий голос звучит ещё более чуждо. Нижняя половина лица сверкает сталью и бронзой. На месте рта — серебристая сетка, из щёк выходят медные трубки, прячутся за воротником, фарфоровые кольца блестят в лунном свете, обозначая место где каучуковый шланг соединяется с живой гортанью. — Когда-то я был человеком. Инженером, посвятившим жизнь механике. Иные говорят, что от любви к машинам разум мой помутился. Но один я знаю правду: ко мне пришло Понимание. Понимание, что плоть несовершенна. Слаба. Механизм надёжнее. Механизм подлежит ремонту, улучшению, переделке.

— И это ты уготовил Анне? Стать механической куклой?

— Нет. Иное. Совсем иное. Решайся.

— Зачем… зачем это тебе?

Вилког застывает. Взгляд его направлен куда-то вдаль, за пределы мраморных стен гробницы.

— Передо мной готова открыться величайшая из тайн. Тысячелетиями говорилось, что Бог познаваем сердцем, но не разумом. Это ложь. Я стою на пороге богоподобия. Я могу творить сам себя и в акте творения обрести власть над любой из материй этого мира, даже самой тонкой. И даже душа может быть податливой глиной в руках опытного гончара. Анна — лишь шаг к грядущему величию. К торжеству человеческого разума. К обращению его в разум бога посредством научного совершенствования!

Рив снова смотрит на Анну. Слова Амада Вилкога для него — не более чем пустой звук, лепет безумца. Сомнения, как голодные черви терзают его сердце. Страх и желание борются в нём, точно лёд и пламень.

— Делай, что задумал, — наконец кивает он.

Рассвет над морем — игра серости и багрянца. Обрывки туч плывут, словно истлевший саван, вода черна, как обсидиан, только белые пятна чаек, плывущих по волнам, нарушают её монолитность.

Рив де Лиш сидит на прибрежном валуне, и прибой лижет носки его башмаков. Поэт держит в открытой ладони странный предмет — смесь хрома, стекла и плоти, причудливый сосуд, внутри которого можно угадать очертания чего-то небольшого, пульсирующего.

Глаза поэта закрыты, губы едва слышно шепчут, хотя рядом нет никого, кто бы слушал.

Стеклянная сфера в его руках вдруг словно начинает светиться. Внутри её, среди тонких механизмов, маховиков и пружин становится различим главный предмет — человеческое сердце, едва заметно стучащее в такт тихим словам поэта. Изящный золотой ключ висит на тонкой цепочке на шее де Лиша. В наружном механизме сосуда видна скважина, идеально подходящая вычурной форме ключа. Поэт неподвижен. Он слышит голос — её голос, который подхватывает его слова: