Dirae

И на миг, прежде чем меня снова окутывает тьма, я остаюсь стоять на пустынной улице, глядя ей вслед: оружие, которое пока не находится ни в чьих руках, ни на кого не нацелено, оружие, пытающееся осознать себя. Всего на миг...

И снова тьма. «Думай о тьме!»

...на этот раз вокруг светло, наступает вечер. Я вижу ее впереди, слишком далеко впереди, спокойную, хорошо одетую женщину, невозмутимо роняющую второго ребенка в реку, вьющуюся через город. Я вижу головку первого ребенка, его уже почти не видно, его несло течением. Третий ребенок отбивается и плачет, когда она поднимает его и выносит за парапет. Другие люди тоже бегут туда, но я пробираюсь сквозь толпу, я обгоняю всех, я уже там, и я изо всех сил бью ее, так, что она взлетает в воздух и врезается в вывеску, которую я не могу прочесть. Но ребенок уже в воздухе, он падает...

...И я падаю следом, я вхожу в воду всего через несколько секунд после него. С этим проблем не будет — я мгновенно подхватываю его — ее, это девочка, она плачет и захлебывается, но с ней все в порядке. Я оставляю ее на узком берегу — там, впереди, лестница, кто-нибудь спустится сюда и достанет ее, — и устремляюсь следом за остальными, сбрасывая обувь, чтобы не мешала плыть. «Я плыву...»

Где, как я научилась плавать? Это что, входит в обязанности оружия? Я рассекаю поду без малейших усилий, передвигаясь быстрее, чем люди, бегущие по дороге, — как я научилась работать руками и ногами именно так? Течение помогает мне, но оно же несет и детей все дальше и дальше. Впереди мелькает обращенное к небу личико, ребенок еще держится на плаву, но это ненадолго. Я плыву еще быстрее.

Это мальчик, он постарше той, первой девочки. Я подхватываю его, кладу себе на плечо, его рвет водой мне на спину — такое ощущение, что он успел проглотить половину реки. Но он все пытается показать вперед, вниз по течению, вслед третьему ребенку, тому, которого нигде не видно. С берега кричат люди, но на это нет времени, времени нет. Я запихиваю его под мышку левой руки и плыву дальше, гребя правой, используя ноги и спину как один большой плавник. Голову я держу над водой, смотрю вперед. Никого. Ни следа.

Умненький мальчик: он разворачивается и хватает меня за плечи, так что теперь я снова могу грести обеими руками. Но я не могу найти третьего... не могу...

Нет, могу. Вон он плывет, лицом вниз, совершенно безжизненно, вращаясь в потоке воды. Вторая девочка. Еще мгновение — и я хватаю ее, но теперь река рвет у меня из рук их обоих и вытащить их на берег, борясь с течением, не так-то просто. Но у нас все получится. Все получится.

Руки, лица, детей вырывают у меня из рук. С мальчиком и малышкой все будет в порядке, со старшей девочкой не знаю. Приехала полиция, двое полицейских склоняются над ней, двух других детей кутают в одеяла. Мне на плечи тоже набросили одеяло, а я и не заметила. Люди теснятся вокруг, хвалят меня, голоса у ниx далекие-далекие... Надо позаботиться о девочке.

Мать уже арестовали, двое полицейских крепко держат ее за руки, хотя она и не сопротивляется, послушно идет с ними. Лицо у нее абсолютно спокойное, никакого выражения; она смотрит на детей, не узнавая их. Мальчик смотрит на нее... Не буду думать об этом взгляде. Раз я оружие, мне не обязательно думать о таких вещах. Я направляюсь к неподвижной девочке.

Один из полицейских, делающих ей искусственное дыхание, поднимает голову — потом узнает меня. Я тоже его знаю. Это он задавал мне вопросы про плачущего человека с автоматом, и он видел, как я провалилась во тьму. Я отступаю, роняю одеяло, я готова прыгнуть обратно в реку, хотя я устала и промокла насквозь. Он указывает на меня, начинает вставать...

И меня снова окутывает тьма. Теперь я ей даже благодарна. Вот только... только...

«Только теперь я никогда не узнаю, что стало с той девочкой, выжила она или умерла. И что произошло с матерью...»

Когда-то я бы не стала думать о таких вещах. Даже и в голову бы не пришло. У меня не было для этого ни слов, ни места, где должны находиться слова. Я бы не сумела отделить себя от тьмы — остаться собой, даже сейчас, во тьме, в ожидании. Способно ли на такое оружие? Способно ли оружие запомнить лицо мальчика над водой и то, как он пытался помочь мне спасти сестру?

Значит, я все-таки не просто оружие, как я и надеялась. «Но кто же я?»

Если я человек, у меня должно быть имя. У людей есть имена. Как мое имя?

«Как меня зовут?»

Где я живу?

Может, я сумасшедшая? Как тот бедолага с автоматом?

Я просыпаюсь. Это должно означать, что я сплю. Разве не так? Тогда где я... Нет-нет, не отвлекаться. Я уверена в одном: я внезапно прихожу и себя на улице, каждый раз — на улице, где-то в городе. Я прихожу в себя мгновенно... Я всегда одета: прилично, практично и совершенно неприметно, и всегда стою на ногах — нет, я уже двигаюсь, я либо нахожусь в самой гуще заварухи, либо направляюсь прямо туда. И я знаю, что делать, когда я там окажусь, потому что... потому что знаю, вот и все! Всегда знаю.

Значит, ни имени... ни дома... ни места, где я могла бы находиться, за исключением тех случаев, когда я уже спешу туда. И даже среди бела дня тьма всегда где-то рядом... безмолвная пустота. Прежде я просто исчезала в ней, но теперь вот появилось это новое место во тьме, когда я могу чувствовать присутствие «теперь», и это «теперь» отличается от «потом». А если это действительно так, значит, «потом» я смогу остановиться и оглянуться назад...

...стою под мигающим уличным фонарем и смотрю на двух девочек-негритянок, которые идут под ручку. Им, судя по всему, не больше пятнадцати, а го и лет по тринадцать всего, и они только что вышли из кинотеатра. «Откуда я знаю, что такое кинотеатр, а?» Кино, видимо, было смешное, девчонки хихикают, цитируют реплики, передразнивают актеров. Но идут они быстро, почти бегут, и смеху них какой-то натянутый — это заставляет меня предположить, что они знают: им тут находиться опасно. Я иду следом и ними по противоположной стороне улицы.

Из темноты беззвучно возникают пятеро белых парней: трое перегораживают девочкам дорогу, еще двое появляются сзади,отрезая путь к бегству. Все происходит в абсолютной тишине: все знают, что они делают и зачем. Девочки беспомощно озираются, медленно отступают к стене, держась за руки, как дети — да они и есть дети. Один из парней уже расстегивает ремень.

Я нарушаю молчание первой. Я медленно подхожу к ним, пересекая пустынную улицу, и говорю:

— Нет. Этого не должно произойти.

Это звучит странно, я понимаю это, хотя я так и не успеваю попять, что же я делаю не так. Парни поворачиваются ко мне, и у девчонок появляется шанс благополучно сбежать. Но они слишком напуганы, им сейчас и пальцем не шевельнуть. Я подхожу ближе. И говорю:

— Думаю, вам всем пора по домам.

Самый здоровенный расплывается в ухмылке. «Главарь, значит. Хорошо». Он громко говорит остальным:

— Ладно, я себе возьму эту. Мне черное мясцо вредно для желудка.

Остальные ржут, снова поворачиваются к негритянкам.

Я иду прямо на него, не колеблясь. Широкая белобрысая физиономия продолжает ухмыляться, но в глазах возникает озадаченность: мне не полагается так себя вести. Я говорю:

— Тебе следовало послушаться! — и пинаю его в пах.

Но этот понял, чем пахнет, и просто развернулся боком, блокируя удар. Огромный, ухмыляющийся — мелкие зубки, как белые кукурузные зернышки, — он бросается на меня, мы сцепляемся, какое-то мгновение боремся стоя, потом падаем на землю. Его ладонь закрывает мне все лицо. Он без труда мог бы удушить меня таким образом, но мне хватает ума не кусать руку — это приведет к совершенно ненужным последствиям. Вместо этого я хватаю свободную руку и начинаю ломать ему пальцы. Он ревет от боли, отводит руку от моего лица, сжимает ее в кулак. Этот кулак сломает мне шею, если попадет в цель. Но он не попадает. Я уворачиваюсь. Затем моя собственная рука, с жесткими, вытянутыми пальцами, бьет его под сердце и снова бьет в бок, по почкам, раз, два — он ахает и оседает. Я торопливо сваливаю его с себя и встаю.