Мой брат Михаэль

— В этом нет никакой нужды.

Он засмеялся:

— Пообедаете со мной сегодня?

— Спасибо, мистер Лестер…

— Саймон.

— Саймон, но, может быть, я должна, я имею в виду…

— Тогда прекрасно. В вашем отеле?

— Послушайте, я не сказала…

— Вы мне должны, — сказал Саймон холодно.

— Должна? Нет! С какой стати вы это решили?

— Как плата за то, что вы меня подозревали, в чем бы вы меня ни подозревали. — Мы взбирались по узкой улочке Криссы и, когда проезжали освещенный магазин, он посмотрел на часы. — Сейчас почти семь. Вы согласитесь пообедать через полчаса?

Я сдалась:

— Когда вас это устроит. Но это не слишком рано для Греции? Вы такой голодный?

— В разумных пределах. Но дело не в этом. У меня намечены дела на сегодняшний вечер.

— Понятно. Ну что же, для меня это не слишком рано. Я сегодня почти не ела и слишком боялась, чтобы и от этого получать удовольствие. Поэтому спасибо. В «Аполлоне», вы сказали? Вы сами там не остановились?

— Нет. Когда я приехал, отель был переполнен, и мне позволили переночевать в студии на горе. Вы, наверное, ее еще не видели. Это большое уродливое здание в ста футах над деревней.

— Студия? В смысле художественная студия?

— Да. Не знаю для чего она предназначалась изначально, но сейчас там останавливаются только художники и студенты, у которых нет денег на гостиницу. Я там не совсем законно, но очень хотел быть в Дельфах и несколько дней ничего не мог найти. Когда я там устроился, оказалось, что студия мне очень подходит. Сейчас там, кроме меня, есть только один житель: молодой англичанин, художник… Очень хороший, хотя и не разрешает так говорить.

— Но вы же все-таки имеете отношение к искусству. Как преподаватель классики…

Он искоса посмотрел на меня:

— Я здесь не для того, чтобы изучать классику.

— О!

Крайне беспомощное замечание, я надеялась, что оно не прозвучало, как вопрос, но оно повисло между нами, явно требуя ответа.

Саймон сказал неожиданно в темноту:

— Мой брат Михаэль был здесь во время войны.

Крисса теперь оказалась внизу. Вдалеке слева, как бусины под тонкой луной, горели огни Итеа.

Он продолжал так же совершенно невыразительным голосом:

— Какое-то время он служил в Пелопоннесе офицером связи — связывал наших и греческое сопротивление. В сорок четвертом году он жил в Арахове у пастуха Стефаноса. Я сегодня его и искал, но он уехал в Левадию и ожидался только вечером — так, по крайней мере, мне сказала женщина его дома.

— Женщина его дома?

Он засмеялся:

— Его жена. В Греции все должны относиться к чему-то, мужчину вспоминают, объединив с местом его пребывания, а женщину — с мужчиной, которому она принадлежит.

— Верю. Это, очевидно, придает смысл ее несчастной жизни.

— Ну конечно… В любом случае я сегодня вечером опять еду в Арахову.

— Значит, это паломничество, как у всех — паломничество в Дельфы?

— Можно сказать и так. Я приехал умиротворить его тень.

У меня перехватило дыхание.

— Извините. Какая я идиотка… Я не поняла.

— Что он умер? Да.

— Здесь?

— Да. В сорок четвертом. Где-то на Парнасе.

Мы повернули последний раз перед Дельфами. Слева сияли освещенные окна роскошного туристского павильона. Справа тонкая луна умирала в россыпи звезд. Море слабо светилось внизу черной лентой. Что-то заставило меня сказать:

— Саймон.

— Да?

— Почему вы сказали умиротворить?

Молчание. Потом он заговорил легким тоном:

— Я расскажу вам об этом, если смогу. Но не сейчас. Уже Дельфы, я оставлю машину и вас около отеля и присоединюсь к вам через полчаса. Хорошо?

— Хорошо.

Машина встала на старое место. Он обошел вокруг и открыл для меня дверь. Только я собралась повторить слова благодарности за все дневные приключения, как он засмеялся, помахал рукой и исчез в темноте рядом с отелем. С ощущением, что события развиваются слишком быстро для меня, я повернулась и вошла внутрь.

5

Каких бы страхов у меня не было по поводу пасмурного воздействия меланхолического паломничества Саймона на мой первый визит в Дельфы, они рассеялись, когда я вышла на террасу отеля. Семь тридцать — очень рано для Греции, поэтому только один стол был занят, причем англичанами. Я села под платаном, на ветвях которого висели фонарики и крайне интеллигентно покачивались, и увидела Саймона в группе неимоверно веселых и шумных греков.

Они окружали грязного светловолосого мальчика-путешественника, с замученными до красноты глазами и очень маленького и спокойного ослика, почти спрятанного под неправдоподобно нагруженными корзинами. Там были ящики, маленький складной мольберт, грубо завернутые холсты, спальный мешок и довольно неаппетитного вида большая черная буханка хлеба. Половина молодежи Дельф, как насекомые на мой лимонад, собрались глазеть на мальчика, смеяться, говорить на плохом английском и хлопать его по спине — без последнего он явно с удовольствием бы обошелся. Он падал от усталости, но реагировал на встречу с белозубой улыбкой на небритом лице. Саймон тоже хохотал, тянул ослика за уши, но скоро увидел меня и поднялся на террасу.

— Извините, долго ждете?

— Нет, только что спустилась. А кто это, новый Стивенсон?

— Именно. Датский художник, он вместе с осликом долго шел по горам, там и спал. Он только что из Янины — это очень далеко и по диким местам. Греки любят странников. Здесь — конец его пути. Он переночует бесплатно в студии, продаст ослика и поедет на автобусе в Афины.

— Увидев мольберт, я подумала, что это ваш английский приятель из студии.

— Нигель? Нет, он на такое приключение никогда не пойдет, не хватит уверенности в себе.

— Но вы сказали, что он хороший художник?

— Думаю, хороший. — В это время он передал мне меню, оно оказалось на греческом, и я молча вернула его обратно. — Он убедил себя или поверил какому-то дураку, что его стиль никуда не годится. Он действительно вышел из моды, но мальчик рисует, как ангел — не слишком много цвета, но очень уверенно и нежно. — Он дал мне меню, я вернула. Он задумчиво посмотрел на написанные там колонками слова и цифры. — Хм. Да. Ему сказал какой-то придурок, что стиль у него женственный, и теперь он старается рисовать по-другому, но это не для него. К тому же он в Дельфах слишком долго и связался с недостаточно хорошей для него девушкой. Она уехала, а меланхолия осталась. Последние три дня я его утешал…

— Или воспитывал?

Он засмеялся:

— Если хотите. Он во многих смыслах очень молод, а привычки умирают трудно. Очевидно, что нужно как-то помочь, но я совершенно не уверен, что вообще можно помочь художнику даже в самое хорошее для него время. А в самое плохое они впадают в род дикости духа, так что слушатель даже с наилучшими намерениями, почти ничего не может понять.

— Так плохо?

— Да. Я говорил, что он хороший художник. Мучения, по-моему, пропорциональны таланту… Послушайте, что вы собираетесь есть? Почему вы ничего не выбираете?

И он дал мне меню. Я терпеливо отдала его обратно.

— Скоро умру с голоду. Но вы смотрели на это проклятое меню? Я узнаю здесь только картошку, помидоры и лимоны и категорически отказываюсь быть вегетарианцем в стране, где произрастают замечательные кусочки баранины на палочках с грибами между ними.

И мы наконец сделали заказ, поели и выпили, к счастью меня не раздражает оливковое масло и я обожаю греческую кухню.

Все время, пока мы ели, мой новый друг безостановочно говорил, ни словом ни касаясь своего брата. О собственных несчастьях я вспомнила, лишь когда проезжающий мимо грузовик замедлил ход, чтобы объехать тот самый автомобиль. Саймон заметил мой взгляд, спросил:

— Все еще мучает совесть?

— Да уже не так. Места нет. Спасибо за обед, было здорово.

— А что если… — произнес он задумчиво и примолк.

Я сказала также задумчиво: