Страница 4 из 22
Высокий человек, в кожаной, потрепанной куртке, тоже в кепке, завязал вокруг шеи простой шарф.
Голубые глаза сверкнули холодом. Теодор, торопливо, сказал:
– Я товарищ Янсон, из Петроградского совета, занимаюсь студентами…, – он замер, поняв, с кем говорить. Рядом с мужчиной в кожанке стоял долговязый, худой, стриженый мальчишка в коротковатом пальто.
– Горский, – он подал руку.
Позже Теодор узнал, что он всегда так представляется. Он говорил просто: «Горский». Ничего добавлять не требовалось. Ленин, наедине, звал его по имени, так же делал и Сталин.
– Моя дочь Анна, – коротко сказал Александр Данилович Горский, – давайте, товарищ Янсон, если взялись за дело, то работайте. Надо обеспечить безопасность Владимира Ильича, надо позаботиться о багаже…, – он распоряжался, а Теодор смотрел в большие, серые глаза девочки.
– Это ваш первый визит в Петроград? – поинтересовался Янсон. Теодор обругал себя: «Что ты за дурак? Понятно, что она в эмиграции выросла».
Девчонка кивнула:
– Я никогда не была в России. Вы студент? – она порылась по карманам. Теодор, торопливо, чиркнул спичкой:
– Будущий инженер. У меня автомобиль, я умею водить…, – Анна, неожиданно, улыбнулась:
– Я тоже. Меня папа за руль в двенадцать лет посадил, – она обернулась к отцу: «Владимир Ильич начал выступать».
– Беги, – разрешил Горский, отмечая в списке чемоданы и саквояжи.
– Что вы стоите, товарищ Янсон, – ядовито поинтересовался Александр Данилович, – вы говорили об автомобиле. Подгоните машину к входу, она понадобится Владимиру Ильичу. И возвращайтесь сюда. Поможете мне с устройством товарищей на квартиры.
Теодор тогда не услышал речи Ленина.
В Буэнос-Айресе, муж, озабоченно, спросил у Анны:
– А если сеньора Кало заинтересуется тобой, захочет написать портрет? Она известная художница, им не принято отказывать. Придется задерживаться…, – Анна поцеловала его рыжий затылок:
– Дорогой мой, такого никогда не случится. Женщина, даже гениальная, как сеньора Кало, не собирается рисовать предполагаемую любовницу своего мужа. Если бы ты, хоть раз привел домой барышню, ты бы понял…, – у нее были сладкие, такие сладкие губы. Теодор, смешливо пробормотал: «Все собираюсь, двенадцать лет, и все никак не приведу».
Сеньора Кало, неодобрительно, посмотрев на гостью, ушла в студию. Ривера повел сеньору Рихтер к себе. Женщина играла художнику на фортепьяно, они пили вино, Ривера рисовал. Перед уходом сеньора Рихтер, тихо сказала: «Завтра я навещаю магазины, сеньор Диего, а следующий день у меня свободен. Мы можем отужинать вместе».
Он улыбнулся, глядя, как женщина надевает перед зеркалом шляпку: «Отужинать и потанцевать, сеньора Ана. Танго, как вчера». Она попросила разрешения воспользоваться телефоном. Сеньора Рихтер хотела вызвать гостиничный автомобиль. Ривера оставил ее одну, буквально на минуту. Сеньора Рихтер забыла карточку отеля, он пошел искать телефонную книгу. По его возвращению, сеньора Ана грустно сказала, что линия испорчена. Он, растерянно, оглянулся. Сеньора Рихтер предложила:
– Поймайте такси, напишите записку. Я заеду на телефонную станцию, передам вашу просьбу. Не тратьте время на бытовые мелочи, Диего. Вы творец, гений…, – сеньора Ана легко, мимолетно коснулась его руки. Ривера, с наслаждением, понял:
– Завтра. Завтра она станет моей, непременно…, – он так и сделал. Вернувшись, домой, Ривера постучал в мастерскую к жене. Художник, недовольно, сказал:
– Ты могла бы быть приветливее, Фрида. Она богатая женщина, заказала бы портрет…, – жена, наклонив голову, стояла перед чистым холстом. Она отрезала:
– Я все равно не стала бы ее рисовать. У нее глаза, – Фрида пощелкала смуглыми пальцами, – как у нагваля. Глаза мертвеца. Я не хочу такого на моих картинах…, – нагвалем в Мексике звали порождение дьявола, человека, умеющего обращаться в животных и птиц.
– Ты несешь чушь, – сочно отозвался Ривера, захлопнув дверь.
Сеньора Ана потянулась за кашемировой шалью. Она сидела, в одной шелковой пижаме, ночи были еще прохладными. Достав из блокнота рисунок Риверы, женщина полюбовалась изящно выгнутой спиной. Художник устроил ее на кушетке.
Разорвав бумагу, Анна Александровна Горская взяла отделанную золотой насечкой зажигалку. Следов оставлять было нельзя. Она смотрела на пламя в тяжелой пепельнице, на переливающиеся огни Мехико.
Завтра утром, усадьбу Риверы, навещал степенный, рыжебородый монтер, с жетоном телефонной станции. После его визита на безопасной квартире услышали бы все, что говорили обитатели дома Риверы, отвечая на звонки, набирая номера, да и просто лежа в постели. Пока такого было достаточно.
– Остальное потом, – Анна ткнула в пепельницу папиросой, – у нас груз на руках. Мерзавец Шейнман ничего о счетах не знал. Он бы не преминул раззвонить всем и каждому о золоте, которое большевики тайно вывозят на запад.
Бывший председатель Госбанка Шейнман восемь лет назад не вернулся из командировки в Германию. Он жил в Лондоне, избавляться от него было пока не с руки. Шейнману платили небольшое пособие и дали синекуру в конторе Интуриста. Он занимался зарубежными кредитами. Сведениями о средствах, что шли в Буэнос-Айрес и Нью-Йорк, с ним не делились.
Анна все равно, в шифровке, настояла на переводе золотого запаса в Цюрих.
– Швейцария останется нейтральной, – написала она, – а США и Аргентина будут участвовать в грядущем столкновении Германии с Англией и Америкой.
Сталин с ней согласился. Анна и Янсон покидали Южную Америку и обосновывались в Швейцарии, куда перевозилось золото. В Цюрихе находился центр советской разведки в Европе.
– Скоро увижу Марту, – ласково подумала женщина, положив руку на крестик.
Двенадцать лет назад, она сказала Янсону, что купила безделушку в берлинском антикварном магазине. Анна вернулась из Германии, после разгрома гамбургского восстания, со шрамом на левой руке. Сейчас он совсем сгладился.
– Один раз я Теодору солгала, – Анна закрыла глаза, – и никогда не признаюсь, откуда крестик. Пока я жива, никогда. Я не лгала ему об отце Марты. Я сказала, что сделала ошибку. Это правда, – она зажгла новую папиросу. Женщина застыла в кресле, глядя на медленно пустеющую улицу внизу.
Аккуратный, беленый дом стоял в хорошем пригороде Мехико, колонии Хуарес, неподалеку от парка Чапультепек. Занимало особняк двое испанцев, спокойные люди средних лет, вежливые, неприметной внешности. В гараже помещался скромный форд, на крыльце нежилась ухоженная кошка. По документам они считались братьями. Старший работал техником на телефонной станции, младший клерком в городской администрации. Они ходили на корриду, и болели за городскую футбольную команду. По праздникам, братья украшали дом мексиканскими флагами.
Появились они в пригороде лет пять назад. Никто не обращал на них внимания. Братья работали, ужинали на террасе, выходившей в усаженный глициниями сад, и сидели за книгами. Они любили музыку. Соседи слышали оперные арии, доносившиеся из радиоприемника. Братья, всегда, аккуратно выключали музыку с наступлением ночи.
Они приняли гостя, мужчину в хорошем, летнем льняном костюме, с подстриженной, темно-рыжей бородой. Его вообще не было заметно. Только по вечерам он сидел в плетеном кресле, за чашкой кофе, поглаживая кошку, лежавшую на коленях.
У него было безмятежное лицо человека, довольного жизнью.
После визита в усадьбу Риверы Теодор пришел в парк Чапультепек пешком. Общественные уборные здесь были бесплатными, служителей при них не водилось. В кожаной, рабочей сумке, под инструментами, лежали свернутые брюки и рубашка американской модели, со свободным воротом. Уборную Теодор покинул не монтером, а человеком, проводящим законный выходной в парке. Он даже купил в киоске мешочек с зернами. Теодор покормил уток, сидя на зеленой траве, у пруда, покуривая папиросу.
Оказавшись в особняке, он открыл неприметную дверь, ведущую в подвал. Братья, как истинные испанцы, оборудовали винный погреб на две сотни бутылок. В винах они, и вправду, разбирались, добродушно подумал Теодор.