Страница 34 из 64
- Пора тебя, Феденька, из этого осиного гнезда выдергивать. Мы их скоро арестовывать будем. Не след, чтобы ненужные вопросы задавали. Ты после выпуска получишь должность в провинции. На бумаге, конечно. Мы тебя проведем по списку тех, кто привлекался к делу, но, за отсутствием доказательств, освобожден. Кури, - он подвинул Федору янтарную шкатулку, - это египетские, от Абдул-Меджида подарки привезли.
- Подарком от Абдул-Меджида, - Федор прикурил от свечи, - будут уступки в споре о святых местах. Кто ему в ухо шепчет, Леонтий Васильевич? Почему он католиков поддерживает? Или мать у него католичка?
- Как ты понимаешь, - Дубельт развел руками, - это нам неизвестно. А католиков он поддерживает, потому что в сторону Европы смотрит. Телеграф, - недовольно заметил Дубельт, - он установил. Скоро железные дороги начнет прокладывать и паровой флот строить.
- Этого ему позволять нельзя, - отрезал Федор и поднял голубые глаза: «Леонтий Васильевич, вы тоже по делу о бунте на Сенатской площади привлекались. Вы мне рассказывали».
Дубельт усмехнулся и подвинул Феде чернильницу:
- А ты думаешь, откуда ко мне такая мысль пришла? Но тогда, - он почесал светлые, с проседью бакенбарды, - у нас Третьего Отделения не было. А теперь есть, дорогой мой сотрудник. Осенью тебя оформим. Будешь с мундиром, с окладом содержания. Коллежский асессор Воронцов-Вельяминов.
- Степан, наверное, уже майор, - подумал Федор, быстро написав расписку за свои ежемесячные тридцать рублей.
- Иудины деньги, - шутил Дубельт, отсчитывая серебро.
- Мы с ним в звании равны будем, - хмыкнул Федор, - не то, что нам когда-нибудь придется мундир носить. Мне точно нет, а Степана, может быть, на войну и отпустят. Не миновать нам ее.
Попрощавшись с Дубельтом, Федор вышел в прохладную, влажную ночь. Обернувшись к Аничковому мосту, юноша вспомнил: «Здесь, на Караванной улице, притон игровой. Мы его в прошлом году, когда я шулера изображал, трогать не стали, оставили. Пригодится, в будущем. Я там ни разу не был. Никто меня не узнает».
Он играл в карты, как говорил Дубельт, лучше всех в Петербурге. «Леонтий Васильевич, - смеялся Федор, - у меня просто отличная память, и большое самообладание. Для баккара больше ничего не надо».
Федор велел себе: «Нет, надо потерпеть. Без дозволения начальства туда ходить не след. Тем более, -он зажег папироску и засунул руки в карманы сюртука, - я не ради денег играю».
Он играл ради неуловимого, прекрасного ощущения собственного могущества, которое появлялось у него за карточным столом, и, когда он обрекал на смерть людей.
- Как сейчас, - усмехнулся Федор. Зевнув, он пошел домой, к Пантелеймоновскому мосту.
Ветер с Невы шевелил бархатную, тяжелую портьеру. День был неожиданно ясным, солнечным, но холодным. В кабинете горел камин. Пахло кедровыми поленьями, сандалом, на паркете лежала тигровая шкура. Огромная карта империи, что висела на стене, была перечеркнута резкой, решительной линией, от Санкт-Петербурга до Москвы.
- Через три года железную дорогу завершат, - Николай прошелся по комнате, поигрывая механической, фаберовской ручкой.
- Без англичан обошлись, слава Богу. Проклятые англичане, едва к ним спиной повернешься, вонзят в нее кинжал, и сделают вид, что так и было. Мало им Индии, Африки, Китая, еще и к проливам свои руки тянут. Мы этого не позволим. Встанем на защиту святынь православия в Иерусалиме. Пойдем на помощь нашим братьям по вере в Греции и Болгарии, - он вернулся к столу и нашел донесение из Стамбула.
- Его величество Абдул-Меджид, после смерти своего отца, султана Махмуда, находится всецело под влиянием своей матери, валиде-султан Безм-и-Алем. Она присутствует на всех заседаниях государственного совета, распоряжается казной, назначает и отправляет в отставку чиновников. По слухам она, как и ее свекровь, покойная валиде-султан Накшидиль, знает французский язык. К сожалению, по понятным причинам, мы не можем более точно узнать о ее происхождении. Никто из посторонних не может переступить порог женской половины дворца, под страхом смертной казни..., -Николай выругался и отбросил бумагу. «Еще одна католичка! Откуда их, только в Стамбул привозят. Пиратов на Средиземном море давно нет».
Он поднял документ. Найдя в конце нужные строки, император буркнул себе под нос:
- Телеграф, реформы законодательства по образцу кодекса Наполеона, военные реформы..., Даже гимн и флаг придумал. Открыл университет, собирается отменить закон о более высоких налогах для христиан и евреев. И железные дороги начнет строить, с него станется. Сильная Турция, с хорошей армией и паровым флотом, нам совершенно ни к чему.
В дверь поскреблись. Он махнул: «Заходи, Леонтий Васильевич».
Дубельт, иногда думал Николай, был преданнее Бенкендорфа.
- Хоть я тому и дал титул графа, - размышлял император, - все равно, ему доверять нельзя было. Что-то в глазах у него такое проскальзывало, свободное. А этот верен, как собака. Опять же, Бенкендорф был излишне чувствителен. Когда я ему рассказал, что со стариками Воронцовыми-Вельяминовыми сделали, он целую ночь в церкви провел, плакал. Мне донесли. А ведь ничего особенного не случилось. Старуха и так без памяти была, ей голову проломили. Связали их вместе, штыками добили, и в Ладогу бросили. Было бы из-за чего плакать. И в Зерентуе, - Николай незаметно усмехнулся, - могилы Петра Федоровича, и жены его скоро с землей сравняются. Памяти о них не останется. У нас теперь новые Воронцовы-Вельяминовы. Права была maman.
Его беспокоило то, что старуха выжила. Тогда, больше двадцати лет назад, он разъяренно кричал на Бенкендорфа:
- Что за слюнтяи у нас командуют военными кораблями! Велено было стрелять, значит, надо исполнять приказание. Подумаешь, две бабы в шлюпке. Разнесли бы ее в клочки и все.
- Его величество король Швеции прислал бы ноту..., - осторожно заметил Бенкендорф.
- Тебе рассказать, что бы я сделал с нотой от этого бывшего наполеоновского отребья? - ядовито спросил император. «Всякая шваль, сын стряпчего, будет себя называть королем».
Старуха все еще жила. Николай, иногда, просыпался ночью, видя перед собой холодные, спокойные, зеленые глаза.
- И этот проклятый огненный шар, - думал он. «Адини его ручкой коснулась. Но все хорошо было, я уже решил, что обойдется. А вот не обошлось, - он тяжело вздыхал, вспоминая смерть девятнадцатилетней дочери.
- Ничего, - сказал себе сейчас император, - Alexandre женат, четверо детей у него, трое мальчики. Наследование обеспечено. Хоть его жена и незаконнорожденная, но лучше такая, плодовитая.
- Что у нас, Леонтий Васильевич? - взглянул он на Дубельта. «Как с революционным кружком дела обстоят?»
- Михаил Васильевич Петрашевский, - Дубельт подложил под локоть императора бумагу, - читал воззвание, что мы от коллег из Кельна получили. Это секретные материалы, между прочим.
Николай поморщился: «И авантюристка, мадам де Лу, выжила. Хоть сына ее подстрелили, слава Богу. Зачем я его из России тогда выпустил, пожалел. Волчонок, который стал волком. И она, в Брюсселе, привечает эту дрянь Герцена».
- Леонтий Васильевич,- велел он, - подготовь бумагу об аресте всего имущества Герцена в России.
- У него здесь мать..., - осторожно сказал Дубельт.
- Пусть расплачивается, за то, что такого выродка на свет произвела, - император усмехнулся и посмотрел на список.
- Литераторы, - он взял ручку. «Мы такую казнь устроим, что о ней еще долго говорить будут. Федор Петрович поработал? - спросил он.
Дубельт кивнул.
Николай помолчал: «В следующем году я его в свиту возьму. Пусть от корпуса жандармов у меня тоже флигель-адъютант будет. Дадим ему два звания, партикулярное и военное».
Он сразу понял, что перед ним сын. Николай велел показать ему младшего Воронцова-Вельяминова, тайно, когда того привезли из Иркутска. Он был, как две капли воды похож на наследника престола, только волосы у юноши были рыжие.
- В нее, - вспомнил Николай. «Я говорил ей, сдохнет, как собака, в крови и грязи. Так и случилось. Старший сын у нее в Петра Федоровича получился. Ломали, ломали его, да только, боюсь, ничего у них не вышло. Но убивать его не след, инженер он отличный. Просто следить неустанно. Он думает, что мертвы все его родственники. Никакой опасности нет».