Земля без людей

— Связь с миром, — сказал он. — Связь с миром — это великая вещь! Вспомним историю. Если нация или общество изолируют себя от остального мира, то, рано или поздно, они становятся консервативными, а за этим следует неизбежная деградация, откат в прошлое. Такое общество ведет себя, как наши Джордж и Морин, собирая и храня ценности прошлого, и никакая сила не заставит его воспринимать новые идеи и мысли. Нечто подобное случилось с Китаем и Египтом. Но стоит возобновиться связям с другими цивилизациями, появляются новые идеи, а значит, вновь пробуждается интерес к жизни. И у нас это непременно будет. Эм молчала, но по тому, как она молчала, Иш понял: с ним не согласны.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— Видишь ли, я думала об индейцах, о том, что, наверное, не так хорошо им стало жить после встречи с белым человеком. А что говорить о судьбе моего народа после того, как к берегам Африки пристали первые корабли с работорговцами.

— Ты права, дорогая, и это еще одно подтверждение моих слов и моей точки зрения. Каково нам всем будет, если в какое-нибудь безмятежное солнечное утро появятся из-за соседнего холма торговцы рабами, а мы, оказывается, ничего и не знали об их существовании? Давай пофантазируем, что бы случилось, если бы индейцы могли послать в Европу своих разведчиков и быть готовыми к нашествию белых людей с их ружьями и лошадями? Иш был доволен: ведь он нашел такой убедительный аргумент. Какое бы уважение он ни испытывал к Эм, сейчас она защищала старый, привычный порядок вещей, а значит, проповедовала жизнь в невежестве. Нет, эта философия не выдержит испытания временем. Но Эм, качнув головой, лишь тихо произнесла:

— Может быть, все может быть.

— Ты помнишь? — продолжал он. — Я не устаю повторять это снова и снова. Мы должны жить созидая, а не подбирая то, что лежит под руками. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился наш первый ребенок.

— Да, я помню. Ты ведь повторял это такое количество раз! И все равно порой бывает проще открыть консервную банку.

— Но и это должно когда-нибудь кончиться, и мы не имеем права допустить, чтобы это произошло так же внезапно, как сегодня с водой.

3

А когда на следующее утро он проснулся, Эм уже не было рядом. И он лежал не шевелясь, расслабленно упиваясь покоем, почти счастливый. И вдруг неожиданный, как разряд электрического тока в замкнутой цепи, толчок, всплеск очнувшегося сознания — и снова он думает, составляет планы. И снова приходит знакомое чувство раздражения. «Ты слишком много думаешь!» — упрекает он себя. Почему его мозг, в отличие от мозга остальных, не позволяет жить в покое и быть счастливым без этих бесконечных планов на будущее, все равно, будет ли это план на ближайшие сутки или перспектива на ближайшие двадцать пять лет. Почему он не может себе позволить бездумно полежать хотя бы шестьдесят секунд? Нет же. Снова какой-то толчок, приводящий в движение эту бесконечную карусель, и, хотя тело его неподвижно, мозг начинает набирать обороты, как двигатель, прогреваемый на холостом ходу. Двигатель? Ну конечно, сегодня он будет думать о двигателях. Дарившие счастье мгновения между сном и окончательным пробуждением прошли безвозвратно, и злым движением руки он откинул прочь одеяло. А утро снова было яркое, солнечное. И хотя воздух утра был свеж и прохладен, он вышел на маленький балкон и долго стоял там, глядя на запад. За прошедшие годы деревья повсюду заметно подросли, но все еще видны были вершина горы и большая часть залива с двумя перекинутыми через него огромными мостами. Мосты! Для него мосты до сих пор оставались самыми мучительными воспоминаниями о великом прошлом. А вот для детей, и он замечал это все чаще и чаще, мосты — такая же привычная, ничем не примечательная, не вызывающая никаких ассоциаций деталь их маленького мира, как холмы или деревья. Но для него — Иша — мосты есть застывшее свидетельство былого величия и славы того, что некогда называлось цивилизацией. Так, наверное, готы смотрели на римские храмы или триумфальные арки. Нет, такая аналогия не выдерживает критики. Дикий варвар испытывал радость и довольство от своего привычного ему образа жизни; он был уверенным творцом — созидателем своего собственного мира. А Иш — он один из тех, чье время уже прошло. Он — оставшийся в живых римлянин, сенатор или философ, избежавший участи погибнуть под ударами варварских мечей, оставленный оплакивать судьбу на руинах великого города и бродить по нему в страхе, зная, что никогда более не встретить в термах старых друзей и не испытать великого чувства покоя и уверенности при звуках тяжелой поступи когорт непобедимых легионеров. Нет, он не римлянин. «История повторяется, — подумал Иш, — но с маленькими вариациями». А кому, как не ему, представился случай самому творить историю. Ее повторения — отнюдь не зубрежка тупым мальчишкой таблицы умножения. История — это художник, воплощающий одну и ту же идею разными красками и деталями, композитор, по-разному обыгрывающий одну и ту же тему — то ведя ее в миноре, то поднимая на октаву выше, расцвечивая то нежным звуком скрипок, то взрывая мощным призывом медных труб. В одной пижаме, чувствуя, как легкий бриз холодит щеки, он стоял на балконе. Стоял, втягивая в себя этот холодный воздух, и с каждым новым глубоким вдохом приходило понимание, что даже запах вещей изменяется. В Старые Времена человек обычно не задумывался, чем пахнет воздух большого города, хотя где-то понимал, что это сложная смесь из запахов дыма, выхлопных газов, готовящейся еды, мусорных бачков и даже запаха людей. Но сейчас это был просто острый, пьянящий запах воздуха — воздуха сельских полей и горных пастбищ. Но мосты! Они манили его, как свет притягивает взгляд путника в мраке ночи. Возле моста Золотые Ворота он не был уже много лет. Такое путешествие будет означать долгий, очень долгий поход пешком, и даже для собачьей упряжки он будет очень долгим — и значит, придется ночевать под открытым небом. Но Бэй-Бридж лежал перед ним как на ладони, и он видел и потому знал его хорошо. Он даже помнит, каким мост был когда-то — шесть рядов мчащихся навстречу друг другу автомобилей, грузовиков, автобусов, а в нижнем ряду — трели трамваев. Теперь на мосту — он еще помнит — осталась лишь одна машина, та самая аккуратно припаркованная к поребрику западного пролета маленькая двухместка. Желтая регистрационная карточка все еще продолжает покачиваться на рулевой колонке «Джон С.Робертсон» (а может, Джеймс Т. — Ишу уже не вспомнить), и еще номер улицы Окленда. Некогда ярко-зеленая краска выцвела до зеленовато-серой, и стоит машина на безнадежно спущенных шинах…

Даже глазу заметны перемены на их поверхностях. Башни, прячущие свои верхушки в летних облаках, длиной в мили провисающие стальные тросы, переплетение массивных стальных балок — никогда уже не заиграет на них солнце, не отразится полным серебра, сияющим утренним лучом. Словно погребальный покров, накрыл их красно-коричневый слой ржавчины — знак запустения и одиночества. Только на вершинах башен да на нитках стальных тросов мертвенно-белым на коричневом выделяются бесформенные пятна — следы птичьего помета. Год за годом прилетают и садятся на них морские птицы — бакланы, чайки, пеликаны. А под мощными опорами суетятся, дерутся, плодятся и живут крысы. Живут, как могут жить только крысы, — в суете, рождении детенышей, в драках за уютное гнездо, а в отливы пожирающие крабов и мидий. Не заметны следы безжалостного времени на пустынной теперь проезжей части моста — шершавом полотне бетона с пока еще редкими трещинами. Там, где осела принесенная ветром земляная пыль, пробиваются чахлые травинки, но немного их — совсем немного. А внутреннего строения моста совсем не коснулось время. Ржавчина разве на самую малость изменила его прочность. А вот на восточном краю, где во время штормов соленая морская вода глухо билась о стальные, не покрытые слоями защитной краски фермы, коррозия проникла чуть глубже. Инженер, если бы остался хоть один, покачал бы головой и распорядился до замены деталей остановить движение. Вот, пожалуй, и все. А пока воплощение много лет назад погибшей цивилизации продолжало отбивать натиск морской и воздушной стихий.