Страница 14 из 21
— Комета! — закричала фру Петрель и без чувств рухнула на пол.
Нет, это была не комета, а всего-навсего Эмиль, который, словно пушечное ядро, влетел в окно и угодил головой в фарфоровую миску, откуда фонтаном брызнул кисель.
Что тут началось на веранде! Мама Эмиля голосила, папа орал, маленькая Ида плакала. Только фру Петрель была совершенно спокойна, так как лежала на полу в глубоком обмороке.
— Быстрее на кухню за холодной водой! — скомандовал папа Эмиля. — Надо намочить ей лоб!
Мама опрометью бросилась на кухню, а папа побежал следом — поторопить ее. Эмиль осторожно вытащил голову из миски. Лицо у него стало синим-пресиним.
— И чего ты всегда так торопишься на обед?! — упрекнула брата маленькая Ида.
Эмиль ничего не ответил.
— Готфрид прав, — вздохнул он. — На ходулях через забор не перелезть. Это уж точно.
Тут он увидел на полу несчастную фру Петрель, и ему стало жаль ее.
— Что же это они так долго не несут воду? — пробурчал он. — Надо поторопиться.
Эмиль не долго раздумывал. Он быстрехонько схватил миску с остатками черничного киселя и выплеснул их прямо в лицо фру Петрель. Хочешь — верь, хочешь — нет, это сразу помогло!
— Буль-буль… — Фру Петрель очнулась и мгновенно вскочила на ноги.
Вот как хорошо варить много черничного киселя, чтобы хватило и на случай беды!
— Я ее уже вылечил, — похвастался Эмиль, когда мама и папа примчались наконец из кухни с водой.
Но папа сумрачно посмотрел на него и сказал:
— А я знаю, кто будет лечиться в столярке, как только мы вернемся домой.
У фру Петрель все еще кружилась голова, и лицо у нее было такое же синее, как у Эмиля. Но мама Эмиля, умелая и проворная хозяйка, тотчас уложила ее на диван и схватила щетку.
— Надо навести порядок, — сказала она и принялась орудовать щеткой: сначала она отмыла фру Петрель, потом Эмиля и напоследок пол на веранде. Вскоре нигде не осталось никаких следов черничного киселя, кроме маленького синего пятнышка за ухом Эмиля. Потом мама вымела осколки стекла, а папа побежал к стекольщику за новым оконным стеклом, которое он мигом вставил вместо разбитого. Эмиль хотел было ему помочь, но отец даже близко не подпустил его к оконной раме.
— Отойди-ка отсюда! — прошипел он. — Сгинь с глаз моих и не возвращайся до самого отъезда!
Эмиль был не против того, чтобы сгинуть. Ему хотелось еще немного поболтать с Готфридом. Но от голода у него сосало под ложечкой. За весь день ему перепал лишь глоточек черничного киселя — разок он успел хлебнуть, когда нырнул в миску.
— Нет ли у тебя чего-нибудь пожевать? — спросил он Готфрида, который по-прежнему торчал в бургомистровом саду возле забора.
— Жуй сколько хочешь, — ответил Готфрид. — Моему папаше сегодня стукнуло пятьдесят, вечером у нас будет пир, и кладовки прямо ломятся от всякой всячины.
— Вот здорово! — обрадовался Эмиль. — Дай попробую, недосол у вас или пересол.
Готфрид не мешкая отправился на бургомистрову кухню и вернулся с тарелкой, полной всякой вкуснятины — сосисок, котлет, пирожков. Готфрид и Эмиль — даром что по разные стороны забора — мигом все съели. Эмиль опять был всем доволен. Но его спокойствие длилось только до тех пор, пока Готфрид не проговорился:
— А сегодня вечером у нас будет фейерверк, какого в Виммербю еще не бывало.
За всю свою разнесчастную жизнь Эмиль не видел ни одного фейерверка, — жители Лённеберги не позволяли себе таких безумств. И теперь он очень огорчился: ведь ему не придется увидеть великолепный фейерверк, потому что надо засветло отправляться обратно в Каттхульт.
Эмиль вздохнул. Если пораскинуть мозгами, какой все-таки неудачный этот ярмарочный день! Ни коня, ни фейерверка — одни беды да напасти, к тому же дома его ожидает столярка.
Эмиль мрачно попрощался с Готфридом и пошел разыскивать Альфреда, своего друга и утешителя во всех бедах.
Только где теперь найдешь Альфреда на улицах, запруженных толпами крестьян, приехавших на ярмарку, да еще вперемешку с горожанами из Виммербю? Отыскать Альфреда в этой толчее оказалось делом нелегким. Эмиль затратил на поиски своего друга несколько часов и за это время успел немало напроказить. Но эти проделки не попали в синюю тетрадь, так как о них никто никогда не узнал… Альфреда он так и не нашел.
В октябре темнеет рано. Скоро начнет смеркаться, скоро кончится, навсегда канет в вечность этот ярмарочный день. Крестьяне уже собрались разъезжаться, да и горожанам из Виммербю, пожалуй, пора было по домам. Но напоследок всем хотелось еще посмеяться, поболтать, покричать, пошуметь, и на улицах царило веселое оживление. Еще бы, ведь день-то необычный! И ярмарка, и день рождения бургомистра, и кто знает, может, последний день жизни на Земле, если и в самом деле прилетит эта дымящаяся комета. Понятно, что все чувствовали себя не в своей тарелке, толпясь на улицах и не зная, чего ждать — радости или беды. Когда люди одновременно и боятся и радуются, то они утрачивают чувство меры. Поэтому сутолока на улицах не уменьшалась и веселье не стихало, а в домах царили тишина и покой: в них остались лишь кошки да дряхлые старушки, нянчившие внучат.
Если тебе случалось бродить по маленькому городку вроде Виммербю, а может, и в день ярмарки, и в сумерки, ты знаешь, как весело шагать по улочкам, мощенным булыжником, и разглядывать в окнах домиков бабушек, их внучат и кошек. А как бьется сердце, когда крадешься темным переулком, заходишь в чужие ворота, на темный двор, забитый крестьянскими телегами, между которыми толкутся крестьяне и пьют пиво, перед тем как запрячь лошадей и отправиться восвояси по хуторам.
Для Эмиля прогулка была тоже веселой и увлекательной. Скоро он позабыл о своих недавних горестях и уже не сомневался, что рано или поздно найдет Альфреда. Так оно и вышло, только сперва он нашел нечто совсем другое.
Шагая по узенькой окраинной улочке, он неожиданно услыхал невообразимый шум, доносившийся со двора. Кричали и ругались крестьяне, отчаянно ржала лошадь. Эмиль тотчас шмыгнул в ворота, желая узнать, что там происходит. Его глазам представилось зрелище, заставившее его вздрогнуть. Во дворе была старая кузница, и в отблесках пылающего горна, в толпе злющих-презлющих крестьян Эмиль узнал своего буланого конька. Крестьяне, все как один, были вне себя от злости. Угадай, почему они злились? Да потому, что молодой буланый конь ни за что не давал себя подковать. Как только коваль пытался поднять его ногу, конь вставал на дыбы, бешено бил копытами и лягался так, что крестьяне рассыпались в разные стороны. Коваль просто не знал, что делать.
— Много лошадей довелось мне подковать на своем веку, но такого коня я еще не встречал.
Ты, может, не знаешь, кто такой коваль? Это кузнец, который обувает лошадей. Да, да, потому что коню, так же как и тебе, нужна обувка, а не то он в кровь сотрет копыта и будет спотыкаться и скользить по обледенелой дороге. Обувь эта не обычная — это железные скобы, которые накрепко прибивают гвоздями к копытам. И называют их подковами; тебе, может, случалось их видеть.
Однако молодой буланый конь, верно, решил, что обувка ему ни к чему. Он стоял смирно и кротко до тех пор, пока не дотрагивались до его задних ног. Но стоило кузнецу приблизиться к коню и чуть коснуться его ноги, как снова начинался настоящий цирк — конь лягался и отпрыгивал в сторону, хотя полдюжины крестьян висели на нем, пытаясь удержать на месте. Барышник из Молиллы, купивший коня, постепенно приходил в ярость.
— Дай-ка я сам, — сказал он и злобно схватил заднюю ногу жеребца.
Но конь так лягнул его, что барышник шлепнулся прямо в лужу.
— Эхе-хе, хе-хе, вот так-то, — сказал старый крестьянин, долго наблюдавший за происходящим. — Нет уж, поверьте мне, этого коня не подковать! Ведь дома в Туне его пытались подковать раз двадцать, не меньше.
Тут барышник смекнул, что с конем его надули, и еще пуще рассвирепел.
— Бери, кто хочет, этого подлого конягу! — завопил он. — Пусть убирается с глаз долой!