Страница 73 из 164
Жарко и нечем дышать. Тяжёлые веки прикрыли запорошенные песком глаза. Пересохший рот почти разорвался в попытке захватить хоть немного ускользающего воздуха, дрожащие пальцы беспомощно скользили по жёстким тискам одежды. А кожа болела так, словно вместо неё у меня был один сплошной ожог.
Душно.
Кто-то хрипел и стонал надсаженным голосом:
– Пожалуйста... пожалуйста... пожалуйста...
Больно. Мышцы свело судорогой так, что измученное тело выгнулось дугой и, кажется, захрустели суставы. И снова:
– Пожалуйста! Мамочки...
А затем шёпот, ласкающий слух и успокаивающий нервы:
– Маленькая моя, потерпи. Уже почти всё. Уже совсем скоро. Ещё немножко. Совсем чуть-чуть… Я обещаю. Я тебя так...
И влажное шёлковое прикосновение к горящему телу. Хорошо. Будто я в прохладные воды летнего озера провалилась, позабыв о боли и времени.
...что такое время? Это вечность. Бесконечность и белые снега, ледяная пустыня и морозный воздух. Он кусается, больно щиплет нос и студит зубы. Из-за него я не чувствую пальцев, не вижу ничего. Так холодно. В голове маленькие кровавые человечки танцуют танец смерти. Бей барабан! Бей! Громче, чтобы не слышать этого плача и хриплых стонов. Чтобы не глохнуть от срывающихся с шёпота на крик слов:
– Надо было сразу сказать! Она моя дочь!
Хорошо быть чьей-то дочкой. Маленькой принцессой, которую все любят и носят на руках. Принцессы не сипят хрипло и не умирают от боли, когда из тела невидимый палач вытягивает все жилы.
– Я виноват! – и в ласковом голосе дрожат слезы.
Не надо. Не трогайте. Он... Хриплю, пытаясь вспомнить, как звуки превращаются в слова. Все без толку.
– Ты просто мальчик, который...
– Я думал, вам нет до нее дела! – Слова кровоточат в ушах виной и сожалением, не мучайте его! – А я... мне... я не могу... без неё.
Я не могу... Оставьте... Кто-нибудь...
– Дети. – Устало. – Вы остаётесь детьми, даже когда считаете себя взрослыми!
– Пусть так! – А в голосе упрямые слёзы. – Пусть. Только сделайте что-нибудь. Ей же больно.
Я знаю о боли всё. От неё мутится сознание и пересыхает в горле. И пить... так хочется пить...
– Ты молодец, всё сделал правильно. Она...
– ...она? Ты серьёзно?
– Более чем, Фасолька. Можешь мне верить. Все звёзды указывают на неё.
Я вижу две фигуры в странных балахонах и не знаю, кто прячется за низко надвинутыми капюшонами. Голоса мне не знакомы, но они пугают до остановки сердца. На миг вдруг показалась, что там, под серой одеждой, пустота безликих Стражей Пограничья. Я хочу спрятаться, убежать от них, как можно дальше, но оступаюсь и куда-то проваливаюсь. А потом тону. В воздухе не осталось воздуха. Одна вода. Захлебываюсь. Глохну. Я, кажется, умираю...
...совершенно точно умираю, потому что живому человеку не может быть так упоительно хорошо. Головокружительно. Когда сердце с дыханием наперегонки, а пальцы покалывает, и снова скручивает все тело и восхитительно выгибает дугой. До дрожи.
– Маленькая моя! Такая нежная... – незамысловатый шепот горяч, он сводит с ума, как трепетные прикосновения ласковых рук, как губы твёрдые и беспощадные. – Скажи мне... скажи...
Распахнула глаза и ослепла от яркого солнца, заливающего комнату так, что совершенно невозможно рассмотреть лицо человека, склонившегося надо мной. Только глаза успела заметить, в которых плещется и бушует море. Выкрикнула сипло:
– Д-да! – И подорвалась на кровати, как ужаленная.
Сердце действительно колотилось, словно я марафон пробежала, словно сдавала да Ханкару зачёт по физподготовке. Что это было? Осторожно потрогала губы пальцами. Губы как губы. Не горят и не пылают. Словно и не было ничего. Или было?
В голове непонятная каша. Может, я всё ещё сплю? Откинула одеяло, обнаружив на себе простую ночную рубашку. Придирчиво осмотрела руки и ноги. Ожогов нет. И синяков. И вообще ничто не указывает на то, что я... Я что?
Паника накрыла беспощадной лавиной, превращая и без того суматошные мысли в калейдоскоп осколочных воспоминаний. И я ещё больше запуталась, вообще не понимая, где сон превращается в явь.
Могла ли я прижиматься к Александру так, как мне это запомнилось? Обнимать его и... и говорить... и так себя вести? Щеки залило краской от воспоминаний о том, как я требовала, чтобы он меня немедленно поцеловал. Нет, ерунда!
А он? Разве мог он бессильно стонать, сжимая руки в кулаки? И кричать директрисе Института имени Шамаханской царицы:
– Это ты виновата! Ненавижу тебя!
И, что удивительнее всего, почему я вообще у себя в спальне? Не в Школе, не в Институте, а дома? И где Вепрь и Аврорка? И... и мне же теперь влетит, наверное, от папы за то, что мы на балу устроили...