Осенняя женщина

Умный парень этот Ферри. И он сразу сказал бы, что вся эта идея с «доступом в помещения» — самоубийство в чистом виде. Да и собранных с помощью «салями» денег не хватит, чтобы оправдать всю закрученную Стариком механику с официальной фирмой. Что-то было здесь не так. Как можно отправить человека в офис солидной зарубежной компании без предварительной подготовки, без оценки и проработки всех аспектов вторжения и дальнейших действий?

Что же они задумали? И причем здесь «Ориджн Компьютинг» и «Органа-Сервис», о которых Ира ни словом не обмолвилась? И почему то, что обычно скрывают, вдруг следует выставить напоказ?

Сплошь вопросы. И ни одного ответа. Пока ни одного.

— Плохо ему, оглоеду моему, — сказала бабка Люба, впуская Тимофея в квартиру. — Пьет, как оглашенный! На работу не ходит. Не ел целых два дня. Слоняется по комнате, бормочет чего-то. Не разобрала. Глуховата я. Ты. хоть его постыди, Тимочка. Чайку-то тебе согреть? Или супчику?

— Не, баб Люба, спасибо. Я ненадолго.

— А, ну ладно. Тогда я к обедне пойду. И так уж задержалась.

Димкина бабулька верила в православного Бога тихо, мирно, без кликушеских истерик, которыми отличалась вера Инессы Михайловны. Внука своего обожала, всячески ему угождала и ни в чем не упрекала. Димка жил с ней со студенчества, так как родители его начисто отреклись от всех земных благ и стали жить в деревенском поселении какой-то секты. Может, Дима еще и поэтому так остро реагировал на вызывающую агитацию Инессы Михайловны.

Тимофей вошел в комнату Димки, в которой витал стойкий спиртной дух. Сам Димка лежал навзничь на неразобранной постели в трусах и почему-то в свитере. Из горла его вырывались тихонькие рулады, словно соловей прочищал горло, но никак не мог прочистить.

Тимофей присел на постель и заглянул в безмятежное Димкино лицо, на котором отчетливо виднелась двухдневная щетина.

— Н-да. Картина Репина. Эй! Прогульщик, ты вообще как? В мир выходить собираешься?

Димка перестал испускать соловьиные рулады и открыл глаза, как панночка из фильма «Вий». В них не было ни следа сна, но смысла тоже не наблюдалось. Там была бездонная отрешенность, невидяще вперившаяся в потолок.

— Так, отмечаю признаки жизни, — весело прокомментировал Тимофей.

— Чего тебе? — прохрипел Димка, все так же глядя в потолок.

— По делу.

— Никаких с тобой дел, гад, у меня нет и не будет.

— С чего такая жгучая нелюбовь?

— С того. Уйди. Дай мне упиться своим горем.

— Горе у тебя, случайно, не сорокаградусное?

— Не знаю я. Не мерил.

— Запой-с? Рановато вам, батенька, искать истину в вине.

— В других местах ее нету.

— А ты искал?

— Истину искать не надо. В глазах она стоит, — с какой-то стихотворной ритмикой загробным голосом профилософствовал Димка, приняв позу человека, репетирующего лежание на смертном одре.

— И что же это за истина такая тебе в глаз попала? — с иронией поинтересовался Тимофей.

— Козел ты, вот истина какая. Не друг совсем ты мне. Ты — змей, пригрел которого я на своей доверчивой груди. Паук, соткавший сеть измены и ею все опутавший вокруг.

Димка заговорил подозрительным драматическим ямбом, что, несомненно, было следствием сильного душевного потрясения.

Только сейчас Тимофей заметил, что по всей комнате разбросаны томики Шекспира и кучи бумажек — одни изорванные в клочки, другие просто смятые.

— Проклясть хочу я все, что ты мне говорил. Слова твои мне жилы рвут и закипает кровь, — Димкин ямб обрел размеренность часового маятника. Судя по всему, муза пришла к нему вместе с Тимофеем.

— И нет мне жизни без нее, несчастен я и с нею, безумье льется… — слог нового стихотворного размера оборвался. Трагик в трусах замахал рукой и продолжил: — Безумье льется, е-мое, как речка с гор весною.

— Я поэт, зовусь Незнайка, — удовлетворенно кивнул Тимофей.

— Уйди, злодей и негодяй! Оставь меня наедине с моею горестью, жгущей грудь мою нещадно! — в речах Димки снова выплыл какой-то бранчливый ямб. После этого он отвернулся к стене и отбрыкнулся от Тимофея босой ногой.

— Предлагаешь мне разговаривать с твоей задницей?

— Мне все равно, с кем разговор вести ты будешь! — буркнули от стены. — И видеть тебя больше не хочу, упырь бездушный, что руку поднял на святое, поправ все то, что связывало нас.

Обычно Тимофей весьма равнодушно относился к словам и поступкам Димки, но тут его пробрал смех. Да и не засмеяться было трудно, глядя на трусы в цветочек, обладатель которых извергал брань в стиле Гомера и Овидия. Наверное, все два дня он тренировал слог.

Тимофей хохотал, не в силах сдерживаться. Потом произнес, все еще давясь смехом:

— Ну, что ж, мой друг, вы, вероятно, хотите от меня немедля получить удовлетворенье? К услугам вашим! Извольте подойти к барьеру! На чем сразимся? Копья иль рапиры? Быть может, пистолеты подойдут?

Димка тотчас же вскочил с постели и выхватил лежавшую на шкафу длинную чертежную линейку.

— Прекрасно! Бой! Немедля! Я вас проткну, презренный негодяй! Будь проклят светлый день и воцарится ночь, если стальной клинок не сможет мне помочь!

Тимофей снял куртку и взял с подоконника деревянную палку, с помощью которой баба Люба задергивала шторы в комнатах.

— Боюсь, вы будете жалеть о безрассудстве вашем, — приняв серьезный вид, сказал Тимофей, закатывая рукава рубашки. — Могу уверить вас, что я фехтую лучше любого в этом королевстве. Противнику несдобровать. Хотите ль, сударь, извиниться и мирно спор решить, как подобает людям, ума и здравомыслия не до конца лишенным?

— Ха-ха! Вы мира просите? А я хочу войны!

Линейка совершила первый выпад, но была решительно отражена палкой. Снова выпад и перекрестные удары. Противники застыли на пятачке между окном и шкафом.

— Я другом вас считал, а вы так посрамили это званье! — гордо вздернув головой, произнес Димка.

— Я другом остаюсь, всегда им был и буду, — ему в тон ответил Тимофей.

— Не верю вам! Слова напрасны тут, и нет душе покоя! Злодейство накажу я твердою рукою!

Последовала яростная фехтовка, сопровождаемая глухим деревянным стуком. При этом противники всячески старались не навредить друг другу.

— Мне ли не знать коварство ваше, слова лукавые и неизбывное стремленье моим доверьем пренебречь? Злой демон, адово отродье! Явился ты на мой порог в недобрый час! — декламировал Дима, делая глубокий выпад линейкой в область Тимофеевой груди. — Увы, поверил я глазам, а надо б вырвать их, чтоб не смотрели и не вводили ум в погибель! Поверил я ушам! Отрежу уши, чтоб ложь проникнуть в душу не могла, подобно яду смертоносному цикуты!

— Опомнитесь! — с недоброй улыбкой Тимофей отразил серию ударов, с удивлением ощущая некий кураж и кристальность сознания, рождавшего необычайно стройные стихотворные формы, чего за собой никогда раньше не замечал. — Опомнитесь, друг мой, предательство чуждо моей натуре. Виной всему (уж я-то вижу по трусам в цветочек!) безумие слепое, что движет вашим существом!

— Трусы тут ни при чем! — гордо заявил Дима, заворачиваясь в плед, как шотландский горец, и снова нападая линейкой. — Они лишь вопиют о сумраке в душе моей! Там света нет! Ни проблеска, ни искры малой. Там холод ярости, которая обрушится на вас стотонной глыбой и обернется вашей гибелью бесславной!

— Я не достоин участи такой! Я молод, крепок и здоров, чего от всей души и вам желаю! — Тимофей отразил удар и принял стойку рыцаря Джедай.

— Ложь, ложь и ложь! — ярился Дима, и было непонятно, играет он или в его мозгу действительно что-то серьезно переклинило. — Вы, сударь, лживы, как монах-расстрига, сулящий отпущение грехов, но сам в грехе погрязший по макушку! Вы лживы, как неверная жена, супругом пойманная на горячем месте, но у которой наглости хватает отрицать неоспоримое свидетельство измены! Вы лживы, как эдемский змей, сумевший род людской проклясть ласкающим шипением!

Надо было заканчивать этот театр. Использовав прием под названием «свиля»[26] (причем ни сном ни духом не ведая, что он назывался именно так), Тимофей повалил своего противника на пол и скрутил ему руки.

26

Свиля — защита телом от атакующих действий противника, основанная на реконструкции А. Белова в славяно-горицкой борьбе.