Осенняя женщина

Поезд плавно изогнулся и покатился медленнее. Кристина увидела, что подъезжают они к большому зданию нового вокзала. По-европейски крытые переходы тянулись куда-то вверх. Но Европа в Беларуси приживаться, видимо, не хотела. Некоторые окна переходов были разбиты. Кристина усмехнулась, осматривая грязные перроны и переполненные мусорные урны. Теперь стало вполне очевидно, что она на родине. Такая милая сердцу домашняя простота и вечная неустроенность.

Попрощавшись е Ниной, Кристина с толпой пассажиров вышла из мраморной внутренности нового вокзала к двум башням на противоположной стороне привокзальной площади. Часы на башне показывали 8:50.

— Я приехала, — прошептала она, потому что обещала себе сказать это как только вернется. — Я приехала. Я приехала…

Минск поздней осенью всегда тосклив. Как и любой другой город, наверное. Но она любила его даже таким, потому что знала все его метаморфозы. Деревья несколько недель стоят голые и неприкаянные, открытые всем ветрам. А потом приходит декабрь и наряжает их в белые шубы. А там апрель не заставит себя ждать и в несколько дней оденет все озябшие городские деревья в живую и теплую зеленую дымку, похожую на мечты ребенка.

Кристина улыбнулась. Всего неделю назад она не позволила бы себе этого. И все из-за отсутствия нескольких передних зубов, которые сломались под кулаком душки Хайнса года два назад, когда она во второй раз попыталась сбежать. Те свои зубы она выплюнула по дороге в туалет, куда два мордоворота тащили ее освежиться после «воспитательной» беседы с Хайнсом. «Так ты будешь даже привлекательнее», — заметил он ей вдогонку. В тот момент она думала о том, что ему следовало бы открыть второе свое дело под вывеской «Удаление зубов — быстро и с гарантией». Наверняка его ждал бы успех.

Неделю назад тюремный дантист поставил ей временный мост. Зубы хоть и были инородным телом во рту, но это все же лучше безобразной щербатости. И вообще она выглядела и чувствовала себя сейчас намного лучше. Попав в тюрьму, она первым делом долго и тщательно терла себя мочалкой под душем. Регулярное и вполне приличное питание отогнало худобу.

Да, вот еще один скрытый талант доктора Хайнса: «Хотите похудеть? Спросите меня как». Вообще-то она много порассказала бы о способностях Хайнса, если бы кто-то поинтересовался, но в полиции ей задали всего несколько стандартных вопросов, заставили расписаться в какой-то бумаге, объявили ее незаконной мигранткой и переправили в тюрьму до начала окончательной депортации. Кристина тешила себя надеждой, что о Хайнсе расскажут другие. Было очевидно, что Хайнс крепко вляпался, если полиция так плотно села на него. Ну да это теперь не ее проблемы.

— Девушка, вам куда? — подскочил к ней нагловатого вида парень.

— Что? — не поняла она.

— Такси, — кивнул он на машину. — Куда надо?

— Нет, спасибо. Я как-нибудь сама.

— Не передумаете? Можете заблудиться.

— В Нью-Йорке или Берлине, может быть, я и заблудилась бы, — искренне рассмеялась она, — а здесь вряд ли. Но все равно спасибо, что предложили.

— Да не за что, — хмыкнул таксист и поспешил обратно к машине.

Кристина спустилась в метро и поехала в сторону станции «Уручье». Она исподволь наблюдала за людьми и все больше чувствовала перемены. Ее сограждане стали одеваться богаче и вели себя более раскованно. Особенно молодежь. Невольно она себе показалась гостьей в своем доме. Теперь в нем жили другие люди с другими проблемами и интересами.

Придерживая сумку рукой и стараясь не запутаться в полах своего нелепого пальто, Кристина вышла на станции «Парк Челюскинцев» и направилась в тихие, печальные дворики, образованные малоэтажными домами в глубине квартала. Почти всегда пустынные, знакомые с детства дворы сейчас казались неприкаянными и необитаемыми, только у тротуаров стало побольше иномарок. Но все равно вернуться сюда было приятно.

С бешено бьющимся сердцем Кристина подошла к подъезду и нерешительно замерла перед металлической дверью с домофоном. В какой-то момент ей захотелось оказаться в другом месте, где угодно, но только не здесь, не у закрытого подъезда. Чуть-чуть еще отдышаться, осмотреться, подумать немного…

«Подумать о чем? О чем сейчас можно думать? Наверное, только о том, что все будет хорошо. За три года можно забыть плохое. Ведь можно, правда?» — спросила она у себя и, высвободив руку из-под полы своего пальто-пончо, набрала на пульте номер квартиры. Внутри прибора прозвучало что-то глухо-переливистое, а потом раздался голос матери:

— Да, кто это?

У Кристины перехватило дыхание:

— Мам! Мамочка! Слышишь? Это я. Я приехала. Открой… Втайне она ждала удивленно-радостного вскрика или хоть какого-то подтверждения, что ее услышали и, возможно, хотят видеть. Но ничего этого не последовало. Голос матери пропал. Дверь не открылась. Все вернулось на круги своя: Кристина отдельно — родители отдельно.

Если бы рушившиеся сооружения, которые выстраивала в душе надежда, могли убивать, Кристина умерла бы под их обломками.

Она не стала набирать номер снова и пошла по дорожке к проспекту — просто потому, что ничего другого не оставалось. Но идти по сути было некуда.

Чего же она ждала? Некоторые вещи имеют обыкновение не меняться. Они застывают, мертвеют и превращаются в ледяную глыбу. Именно такую ледяную глыбу Кристина оставила после себя. Она обманывала себя, стараясь делать вид, что ничего такого не случилось.

Что посеешь, то и пожнешь.

Уже сворачивая за угол дома, Кристина услышала свое имя.

— Кристиночка! Кристина!

За ней, растрепанная, в одних тапочках и плаще, накинутом на плечи, бежала мать. Она обхватила ее руками, прижала к себе.

— Девочка моя! Вернулась! Господи, ты не представляешь, как я молилась, чтобы все было хорошо. Чтобы с тобой ничего не случилось. По сто раз на дню вспоминала! Каждый день! Дай хоть посмотреть на тебя, родненькая. А похудела-то как! Где щечки-то наши? — сквозь слезы почти причитала мать, прижимая ладони к ее осунувшимся щекам. — Боже мой, какая же ты у меня стала страшненькая.

— Ничего, ничего, все хорошо, — пролепетала счастливо Кристина. — Видишь, какая я теперь мадам? — Она повернулась, демонстрируя себя, словно фотомодель. — Мам, не плачь, а то и я тут с тобой разревусь.

— А и поревем если, не велика беда…

— Может, пойдем домой?

— Так где же ты пропадала? Почему не звонила? — словно не расслышала этих слов мать.

— Не могла я звонить. Так получилось.

— Ну да. Ну да. Я так тете Вале и сказала: раз не звонит, говорю, значит, не может. Да и дорого звонить-то из-за границы.

— Мам, отец дома, да? — тихо спросила Кристина.

— Дома, дома. Сегодня на ночное дежурство выходит, — отводя взгляд, ответила она. — Ну, ну, расскажи, как ты? Что?

— Он очень сердится? — продолжила Кристина неприятную тему.

— А! Ворчит все, ворчит…

Радость Кристины все тускнела и истончалась, словно жемчужина в уксусе.

— Просто ворчит? Ты потому в тапках выбежала? И по домофону не ответила?

— Ой, деточка, я уж его и так и этак, а он заладил, как попугай: «Пусть только явится! На порог не пущу». Во как! Так вызверился, что я уж боялась, как бы и в самом деле не натворил чего. Ты же его, осла упрямого, знаешь. Так я потихоньку вниз сбежала.

Сказала, что к соседке за ванилином. Пироги печь надумала, как чувствовала. Тесто поставила. Ты вечером приходи, доченька. Когда он на работу уйдет. Мы с тобой наболтаемся, пирогов накушаемся. А когда вернется, уж мы как-нибудь… Понимаешь?

— Я понимаю, — с готовностью кивнула Кристина. — Знаешь, я сюда прямо из гостиницы. Даже вещи не распаковала. Хотела тебя увидеть. А ты иди домой. Холодно ведь.

— Ага, ага, прохладно, — поежилась мать. — Так ты поняла? Вечером и приходи. Часов в девять. Я котлеток куриных наделаю. Слышишь, доченька? Уж мы его уломаем, отца…

— Хорошо, мама. Иди. Со мной все будет в порядке, ты же знаешь. Иди же, а то простудишься.