Звезда над рекой

Что-то еще более прочное и надежное появляется в поэзии, прошедшей разочарования и испытания. Оптимизм ее более глубок, чем оптимизм ранних стихов Гитовича, и вместе с тем это тот же оптимизм («Мы строим лучшее бытие на лучшей из планет», 1933). Он романтичен и точен.

Большую роль в жизни и поэзии А. Гитовича, как и многих других советских поэтов, сыграли путешествия от Кольского полуострова до Киргизии и Кореи. Пафос «географического факультета» зазвучал еще в ранних стихах Гитовича; в стихах последних лет — все больший кругозор пространства и времени: от древних китайских поэтов до Пикассо. Расширяется и кругозор поэтических дел и чувств: от стихов о «Пролетарском суде» над мещанами и стяжателями, стихов о полете Гагарина в космос (специальный небольшой цикл стихов, один из лучших откликов нашей поэзии на эту тему) — до самых общих раздумий о судьбах времени, человека, современника. Но все это — продолжение борьбы за «пир поэтов», за наш идеал, за наше будущее, в которой смысл и пафос поэзии этой беспокойной и суровой жизни. Отсюда заключительное четверостишие «Грозы» (1962):

Отсюда и страстная, гневная речь — инвектива к идеологическим фальшивомонетчикам, «сынам фантастической фальши», и сердечные слова о подлинных — великих и малых, славных и неизвестных — бойцах поэзии, и высокая речь о том, что может совершить «племя грозное поэтов», что только оно может и должно совершить.

Так выступает со страниц этого сборника цельный и динамический образ одного из наших современников. Это — представитель определенного поколения советских людей — «допризывников девятого года». Это поколение начало самостоятельную жизнь и свой литературный путь в конце двадцатых годов, прошло через энтузиазм и трудности первых пятилеток, отстояло в великой войне с фашизмом первое в мире социалистическое общество, пережило извращения и беды, связанные с «культом личности», построило великую советскую державу и теперь участвует в осуществлении конкретной программы построения коммунизма — общества Братства и Свободы.

В поэзии Гитовича особенно ярко отразилось то, что можно назвать воинской и деловитой романтикой его поколения:

Легко сопоставить эту романтику с романтизмом Тихонова, Багрицкого, Луговского, легко найти черты, общие с другими поэтами поколения Гитовича. Можно в ранних стихах Гитовича видеть и прямое влияние Тихонова, отчасти также Заболоцкого («Стихи о коне» и др.), и некоторую дань общей литературной бутафории, следы «грима» уже олитературенной романтики. Но уже в предвоенных стихах и особенно стихах военного времени, а еще более в стихах последних лет ясно звучит собственный голос поэта.

Лирический мир Гитовича — это мир мужественной, безусловной, хотя подчас горьковатой веры, романтики «пира поэтов» и трезвой точности и мужества десантника и артиллериста, строгого, иногда сурового вдохновения, точного глазомера и прицела, дальнобойного и меткого слова. Это мир обобщенных и как бы уплотненных событий, чувств и представлений. Детали окружающего быта, природы его мало привлекают, быт всегда подчинен Бытию. В центре внимания наиболее крупные события, мысли, переживания, приподнятые над повседневным, и если есть детали, то они обычно приобретают метафорическое значение. Стихи Гитовича последних лет — это прежде всего стихи о «подвигах души», и конкретная обстановка повседневности рассматривается только как «декорация» психологической и исторической «сцены», где эти подвиги совершаются, хотя содержание каждой мысли и переживания определяется именно конкретной современностью.

Стихи Гитовича полны подлинной мужественности, поэтического темперамента, и почти невозможно найти в этом сборнике стихи рассудочные, или вялые, или жидкие — нет, эти стихи обычно звучат «блаженно и упруго». И вместе с тем какая подтянутость, «чувство границы» и в смысле чувства меры, отсутствия чего-либо кричащего или растрепанного.

Основная интонация Гитовича — это мужественный, прямой и лаконический разговор, иногда совмещенный с рассказом, всегда с раздумьем. Обычно сдержанный, но часто полный внутренней страсти, накала. Это раздумье товарища по суровой и превратной жизни, по четырем войнам, друга израненной и безусловной правды, верного солдата мечты о всеобщем Братстве и Свободе.

Речь Гитовича — особенно в стихах последних лет — предельно скупа и на подробности, и на украшения. Гитович ищет и любит слова-образы, как бы выделенные с большой буквы, акцентированные. Он, как один из его героев, «точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал». Вместе с тем этот точный смысл, с его восстановленным поэтом первородством, получает дополнительные оттенки и связи, и даже сами по себе незначительные детали или бытовые образы приобретают иной раз широкий, подчас несколько условный, символический смысл и подтекст.

Если спросите, что особенно поражает в поэтической речи А. Гитовича, что особенно выделяет ее из всех других, то ответить надо так: может быть, прежде всего — особый, мужественный лаконизм.

Шесть строчек, восемь строчек (причем часто это восьмистишие по существу является четверостишием) — это обычные для стихотворений Гитовича размеры. И даже внешне более длинные, «развернутые», стихотворения также лаконичны. Это не краткость беглой импрессионистической зарисовки, мимолетного впечатления, картинки. Иногда — это сжатость поэтического размышления, рассуждения (например, «Миру — мир»). Иногда — краткость метко отобранной детали-наблюдения, окрыленной скрытым или явным сравнением и приобретающей таким образом широкий, многозначный смысл. Например, «Подражания китайскому». Отметим — эти подражания совсем не подражательны. Ибо поэтика их совсем другая, глубоко современная, ибо в духе поисков современной советской лирики в них сливаются четкость зрительного и психологического рисунка со сложной цепью динамических ассоциаций и всегда присутствует живой конкретный современный собеседник, «лирический адресат». Иногда в шести-восьми строчках Гитовичу удается дать целую своеобразную лирическую психологическую новеллу или очерк (например, «На пограничной заставе»). Иногда это целая история человеческой жизни — автобиография и вместе с тем биография времени, — предельно спрессованная, превращенная в своеобразную афористическую характеристику — как в стихотворении «Четыре войны».

С чем сравнить эту сжатость, этот лаконизм? Может быть, с лаконизмом и многозначительностью крепкого товарищеского рукопожатия? Может быть, с лаконизмом воинской речи? Может быть, с лаконизмом выстрела, артиллерийского залпа, краткая энергия которого является итогом большой подготовки и направлена к большой цели?

Но как бы то ни было, это настоящая краткость, настоящая поэзия.

Школой и мерой искусства поэтической краткости всегда было искусство сонета. А. Гитович вполне постиг его, и сонеты его отмечены мастерством поистине образцовым. Ему удалось, сохраняя всю полноту требований классической советской традиции, наметить и новые возможности этого жанра. Так, в сонете «Разведчик» в этой жестко лаконической строфической форме вполне свободно и непринужденно отлит сюжетный рассказ — эпизод, насыщенный многообразным действием и сложной портретной характеристикой, несколько напоминающей военные стихи-очерки Твардовского своей сюжетностью, напряженной, наблюдательной и конкретной правдивостью и в то же время резко отличающийся от стихов и Твардовского и любого другого поэта. А в «Пирах Армении» твердый каркас сонета легко вмещает в себя немалое разнообразие интонаций — от интонации высокого историко-философского размышления до интонации непринужденной беседы, подчас с оттенком чуть горьковатого юмора.