Страница 187 из 203
Риторика и дискуссии
Вопрос о роли спора и убеждения в истории древнекитайской культуры был сравнительно недавно поставлен Ю.Л. Кролем, сделавшим полный перевод на русский язык раннеханьского трактата «Спор о соли и железе» [Кроль, т. 1, с. 30 и сл.]. Анализируя эту проблему, Кроль справедливо отметил, что расцвет искусства ученых и придворных споров пришелся на период Чжаньго и что между убеждением как некоей специфической разновидностью спора и спором как таковым была существенная разница, ибо в первом случае это был по преимуществу монолог, тогда как во втором — диалог или даже целая дискуссия.
Соглашаясь в принципе с такой постановкой вопроса, я хотел бы добавить к рассуждениям уважаемого коллеги, что та часть практики спора, которая в его работе названа убеждением, возникла в древнем Китае очень давно, по меньшей мере в конце Западного Чжоу. В те отдаленные времена и позже, на протяжении всего последующего периода убеждение обычно принимало характер поучения. Первыми из хорошо известных поучений были назидательные речи, с которыми советники правителя, сына Неба, обращались к нему в тех случаях, когда его поступки либо намерения шли вразрез со сложившейся традицией, будь то участие Сюань-вана в обряде первовспашки или стремление его отца Ли-вана запретить людям обсуждать его приказания и поведение. Как правило, поучения не имели позитивного результата. Однако сам факт их произнесения, равно как и последующей письменной фиксации — пусть даже в более поздних памятниках типа комментариев, — позволяет предположить, что память о подобных весьма смелых для своего времени акциях долго сохранялась и, главное, превращалась в традицию, обретая при этом некую нормативность и становясь делом весьма престижным. Поучениями подобного рода насыщены бурные события периода Чуньцю, причем, несмотря на их весьма слабую практическую эффективность, свою сдерживающую роль они играли, ибо так или иначе становились достоянием общественного мнения и влияли на него, что не могло быть вовсе безразличным для любого правителя. Достаточно вспомнить о судьбе изгнанного из столицы Ли-вана.
В период Чжаньго поучения несколько видоизменились по своему характеру. Дело в том, что право на подобные поучения имели в прошлом лишь очень близкие к правителю люди, его советники из числа высшей аристократии, часто его родственники. Иное дело — период Чжаньго, когда в результате энергичной дефеодализации роль близкой родни и высшей аристократии в Поднебесной резко уменьшилась, а в качестве советников стали выступать нанимавшиеся на службу представители слоя ши. В этих новых условиях поучения прежних времен приобрели характер убеждения. Именно так следует воспринимать страстные речи реформаторов, дипломатов и политиков Шан Яна, Чжан И, братьев Су и некоторых других, которые рекомендовали правителям царств (сына Неба это затрагивало достаточно редко) поступить так или иначе.
В начальных главах этого тома уже приводились конкретные примеры подобного рода речей, сохранившихся в основном в изложении Сыма Цяня. Как правило, все они — в отличие от древних поучений, в которых главной темой был обычно призыв к правителю соблюдать традиции и уважать ритуальные нормы, — не столько поучали (на это наемные выходцы из низов или пришельцы из других царств не только не имели права, но просто не осмелились бы), сколько настойчиво убеждали в правильности той политики или стратагемного алгоритма действий, которые они предлагали. Надо сказать, в красноречии и вообще в умелом использовании риторических приемов этим деятелям (таким, как Шан Ян, У Ци, Ли Куй и тем более Мо-цзы) не откажешь.
Здесь не случайно поставлены рядом мыслители высокого полета типа Мо-цзы, а также реформаторы и политики. И статус, и адресаты, и цели тех и других были весьма различными. Мо-цзы не апеллировал к тому или иному правителю, ибо он, как известно, обращался со своими утопическими предложениями ко всем, к Поднебесной в целом (можно сказать, к человечеству), тогда как цели других были конкретнее и соответственно реальнее. Но несмотря на эту существенную разницу, все они в своем страстном порыве быть услышанными вырабатывали определенные риторические приемы, способные убеждать. Разумеется, как и во всяком ином деле, здесь многое зависело от личности, ее интеллекта и врожденных — иногда приобретенных — способностей. Тот же Мо-цзы обладал чрезмерно нудным стилем, что не могло не сказаться на успехе его призывов. У других с риторикой бывало лучше, не говоря уже о большей внятности конкретных целей.
Возвращаясь к идее Ю.Л. Кроля о характере убеждения как в основном лишь монолога (в чем он видел одно из основных отличий его от спора), замечу, что в практике острых политических и дипломатических взаимоотношений, оттачивавшейся в древнем Китае именно в период Чжаньго, разноречивые монологи нередко сменяли друг друга, что вырабатывало у правителей некоторое недоверие к ним как к жанру (вспомним сетования Хань Фэй-цзы на трудности, с которыми приходится сталкиваться тому, кто хочет убедить в чем-либо правителя). Но, как бы то ни было, искусство монолога в Чжаньго процветало и в эпоху империи сыграло немалую роль.
Что касается спора, то как жанр риторики он возник только в период Чжаньго и был результатом расцвета древнекитайской мысли именно в этот уникальный для всей истории Китая период. С элементами спора мы встречались и прежде. Достаточно напомнить изречения Конфуция, которые часто имели характер не столько монолога, сколько диалога с собеседником. Правда, диалоги Конфуция были, как правило, краткими и ограничивались вопросами и ответами. В этом смысле их обычно воспринимают не как спор, а скорее как разъяснение мысли философа, изложение его идей. Иное дело — спор в период Чжаньго.
В отличие от монологического жанра поучений и убеждений он был, во-первых, диалогичным, а во-вторых, не ставил своей задачей убедить в чем-то кого-либо, тем более власть имущих. Чаще спор имел характер развернутого, подчас остро полемического высказывания с целым арсеналом аргументов. Заметим, что древнекитайские мыслители делились на меньшинство, стремившееся поучать правителей, и большинство, не склонное к этому.
Ярким примером идейных борцов первого типа был Мэн-цзы, пытавшийся по-конфуциански научить правителей добродетелям и заботе о благе народном. Поскольку это направление мысли было издревле санкционировано традицией и вошло в ее плоть и кровь со времен Яо, Шуня и Юя, правители были вынуждены не только выслушивать Мэн-цзы, но и терпеть его прямые, нередко несправедливые упреки и нападки. В этом смысле Мэн-цзы был активным продолжателем тех, кто считал своим долгом поучать нерадивых и неверно поступающих правителей. Однако в своем трактате Мэн-цзы выступает и в качестве искусного и умелого спорщика, владеющего логикой риторики и умеющего разбивать аргументы соперника.
Активным борцом за конфуцианство был также Сюнь-цзы, трактат которого насыщен призывами, ставившими своей целью убедить читателей, включая и правителей, в том, что конфуцианство конкурентоспособно в борьбе с иными течениями мысли конца Чжоу, в том числе и с успешно развивавшимся в то время легизмом. Но в отличие от Мэн-цзы Сюнь-цзы не вступал в открытую полемику с правителями и подчас прибегал к аргументам, явно базировавшимся на подлоге.
Гораздо менее удачно и результативно вел диалог со своими противниками-конфуцианцами Мо-цзы. Не вступающий в прямую дискуссию, он был огражден от неприятной и подчас весьма сложной обязанности парировать аргументы противника. Но Мо в отличие от Мэн-цзы не стремился поучать правителей. Его теория, как уже упоминалось, была утопической схемой, рассчитанной на облагодетельствование всего человечества. Что касается Ян Чжу, то его риторика не была рассчитана на серьезный спор и опровержение чужих аргументов. Он явно не имел склонности кого-либо поучать и с кем-то спорить, но в случае необходимости он, как умелый спорщик, быстро находил аргументы.