Страница 87 из 88
— Мисс Вильсон именно та девушка, которую я желаю видеть, — сказал я. — Сделайте одолжение, укажите мне дорогу в Эрмитаж. Я отправлюсь туда завтра утром.
Лавочница, как все добрые старухи, вероятно, была немного сваха и потому очень значительно улыбнулась.
— Я вам скажу, где вы можете увидеть мисс Вильсон ближе, чем в Эрмитаже, и скорее, чем завтра, — ответила она. — Она трудится, голубушка, целый день, а каждый вечер, когда только позволяет погода, отправляется на кладбище. Это единственная прогулка, которую она себе позволяет. Она аккуратно каждый вечер проходит мимо моих окон, когда я закрываю ставни, и я вижу очень хорошо, как она входит в ворота кладбища. Нечего сказать, должно быть, очень грустно, даже страшно ходить там одной, в темноте, хотя некоторые уверяют, что кладбище — самая лучшая прогулка во всем Кильмингтоне.
После этого разговора я очутился под мрачной тенью диких смоковниц, когда на церковных часах било восемь.
Кладбище было четырехугольное, плоское место, окруженное со всех сторон низенькой каменной оградой, за которой расстилались поля, спускавшиеся незаметным образом к быстрой реке, изливавшей свои воды в океан недалеко от Кильмингтона.
На кладбище, кроме меня, не было ни души, и выйдя из тенистой аллеи на открытую поляну, я стал рассматривать скромные памятники, возвышавшиеся над густой зеленой травой.
С вниманием смотрел я на все новые могилы, пока не остановился перед одной из них, находившейся в самом отдаленном углу кладбища, под самой стеной. На скромном монументе была очень краткая надпись, но я тотчас понял, чьи бренные останки покоились под этой мраморной плитой.
Памяти Д. В.,
умершего 19 декабря 1833 года.
«Боже, помилуй мя грешного!»
Я все еще смотрел на эту надгробную надпись, как вдруг услышал шелест женского платья; я обернулся, и увидел мою милую, мою дорогую Маргариту. Она была очень бледна, задумчива, но в ее лице было что-то ангельское, и оно мне показалось прелестнее и восхитительнее, чем когда-либо. Она вздрогнула, увидев меня, но не упала в обморок, только побледнела еще больше и схватилась обеими руками за сердце, как бы желая удержать его тревожное биение.
Я протянул ей руку, она оперлась на мое плечо, и мы долго ходили взад и вперед по узкой тропинке, пока совершенно не стемнело и последний отблеск света не погас на небе. Как я ни старался доказать ей, что преступление ее отца ни мало не составляло преграды, которая могла бы разлучить нас навсегда, я не мог побороть ее решимости; тогда я стал говорить ей о своей разбитой, погибшей жизни, и тогда я увидел, что ее твердость поколебалась.
— Я желаю только твоего счастья, Клемент, — сказала она, — но я боюсь соединить неразрывными узами мою жизнь с твоей; подумай о моем несчастном прошлом. Подумай о позоре иметь такую жену; что скажешь ты в ответ тем, кто спросит имя твоей жены?
— Я скажу им, что у нее нет имени, кроме того, которое она сделала мне честь принять от меня. Я скажу, что она — благороднейшая, лучшая из женщин, что ее прошлое представляет геройскую повесть преданности и любви, которой нет ничего равного!
На другое утро я отправил телеграмму моей матери, и вечером она уже прижимала к своему сердцу свою будущую дочь. Долго сидели мы втроем в эту благословенную ночь, в маленькой мрачной хижине, на пустынном морском берегу.
Маргарита рассказала нам подробно, как искренно раскаялся ее отец.
— Да, Клемент, не было раскаяния чистосердечнее его, — говорила она, как бы боясь, что мы не поверим, чтобы такой закоренелый злодей мог действительно раскаяться. — Мой бедный отец… Мой бедный, несчастный отец! Да, Клемент, несчастный! Ты не должен забывать, что с самого начала с ним поступил несправедливо, подло тот самый человек, который после был убит. В первое время, когда мы переехали сюда, он только и думал что об этом и смотрел на свое преступление глазами дикого, который считает месть справедливым возмездием, священным делом, предписанным его языческой религией. Постепенно я успела навести его на другие мысли, и кончилось тем, что он стал думать о Генри Дунбаре только как о товарище, друге своей молодости, стал вспоминать счастливые времена их дружбы до роковой подделки векселей. Мысль о его старом господине уже не возбуждала в нем дикой злобы, он стал с нежностью говорить о нем, и с той минуты началось его раскаяние. Он стал сожалеть о том, что сделал, и как сожалеть! Слова не могут передать всей глубины этого страшного горя! Клемент, дай Бог, чтобы ты никогда не видел жестоких мук, неописанных терзаний преступной души! Бог милостив! Если бы мой бедный отец был схвачен и повешен, он умер бы ожесточенным, нераскаянным грешником. Милосердый судья сжалился над ним и дал ему время раскаяться!»
ЭПИЛОГ, ПРИБАВЛЕННЫЙ КЛЕМЕНТОМ ОСТИНОМ СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ
«Мы с женой и двумя детьми гостим в Модслей-Аббэ у сэра Филиппа и леди Джослин, которые живут попеременно то в Роке, то в Аббэ. Леди Джослин очень полюбила мою жену, не имея ни малейшего понятия о ее грустном прошлом; она стала теперь, кажется, еще прелестнее, чем прежде, и счастлива как только можно; муж обожает ее, а все соседи преклоняются перед ней с уважением, бедные ее благословляют. Я вижу ее теперь из окна, как она сидит под тенью ветвистого дуба, держа на руках своего двухлетнего ребенка. Рядом с ней сидит моя жена, а немного подальше на лужке юный Филипп Джослин, возвратившийся из Итона на каникулы, возит на своей хорошенькой лошадке моего пятилетнего сынишку, оглашающего воздух своим веселым смехом.
Мы все счастливы, очень счастливы. Никакой самый пытливый глаз не прочтет в веселом, счастливом лице Маргариты несчастную повесть ее юности. Для нее наступила новая жизнь, новое существование, как жены и матери. У нее нет времени вспоминать о роковом прошлом, и ни один из слуг в Модслей-Аббэ, старающихся наперебой услужить прелестной красавице, не подозревает, что она — дочь убийцы Генри Дунбара.
Мы все счастливы. Тайна истории моей жены скрыта в глубине наших сердец — это роковая страница в мрачных летописях человеческих преступлений останется навеки неизвестна миру. Винчестерское убийство забыто всеми наравне со столькими другими преступными делами, остающимися неразгаданной тайной. Если когда и упоминают в разговоре имя Джозефа Вильмота, то обыкновенно предполагают, что он уехал в Америку, а есть даже такие, кто уверяет, что сами его там видели.
Мать моя хозяйничает в нашем доме, и в течение семи лет не случилось ни малейшей неприятности, которая бы возникла из-за этого обстоятельства. На красивой вилле в Клапгаме с утра до вечера раздаются веселые голоса детей, пение канареек, лай собачонок, шум, гам, смех. Мы прибавили с одной стороны дома пристройку для детских, а с другой для симметрии устроили оранжерею по образцу моего старшего товарища в фирме, мистера Балдерби. Дочери его очень полюбили мою жену и часто являются к нам на торжественные, как они называют, музыкальные вечера. Я нахожу, однако, что музыка, по мнению всех трех мисс Балдерби, должна заключаться в шуме: чем шумнее, громче, тем лучше.
Я люблю гораздо больше игру Маргариты, хотя девицы Балдерби всегда готовы исполнить для моей забавы сколько угодно пьес Мендельсона или Баха. Мне кажется, самые счастливые минуты в моей жизни, когда мы с Маргаритой сидим одни в теплый, летний вечер, тихо, почти шепотом обмениваемся мыслями, между тем пальцы ее, незаметно дотрагиваясь до клавиш, наполняют воздух, восхитительной мелодией, которая тонет в нем, как нежное дуновение летнего ветерка».
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.